Херцбрудер - Ольга Комарова

Бог есть. И мир — Божий. Значит, Бог придумал мир. Вначале был ПШИК. Потом появилась я — так был создан мир. Ведь мир получается, когда возникают какие-то отношения. ПШИК вечен, и Бог вечен. Значит, надо придумать меня, потому что в случае, если есть я, между Богом и ПШИКом сразу возникают какие-то отношения. Правда, без меня, потому что я люблю Херцбрудера. Я только никак не могу понять, причем тут Херцбрудер? При Боге? При ПШИКе? Или всего лишь при мне? Если бы я была хуже Херцбрудера, разве я стала бы его любить? Или это Бог так придумал — он, наверное, сам такой большой, что в нашем доме не поместится, вот он и сделал маленького Херцбрудера, чтоб он жил дома. А однажды мне пришла в голову страшная мысль: а вдруг Херцбрудер не Херцбрудер, а переодетый ПШИК. Тогда получается, что нет никаких отношений между Богом и ПШИКом, а только между ПШИКом и мной... Тогда одна надежда, что ПШИК — это переодетый Бог. А Херцбрудер сказал, что это еще хуже, чем пантеизм. Может быть, когда я получу это письмо, я уже буду знать, что такое пантеизм, ведь мне уже скоро исполнится 16 лет.

Число, подпись.

P.S. Я люблю Херцбрудера.

РААВ БЛУДНИЦА

Много ли блудниц в Иерихоне? И так ли это страшно? А краше всех блудница Раав, и это я. Сам царь иерихонский приходил ко мне однажды, только я выставила его за дверь, потому что если бы он прогнал свою жену, и предложил бы мне стать царицей — другое бы дело. Я лучше буду принимать лавочников и буду царицей среди гетер — блистательная и восхитительная Раав. Быть может, он давно забыл об этом, наш царь. Он умен, образован, у него полон дом наложниц, но не мне, Рааве, быть среди них. Если для него это не важно, то для меня очень даже важно. Может быть, я даже чуть влюблена в него. Я была бы самой мудрой царицей на свете, а так я сама себе хозяйка, и отец мой и братья слушаются меня, и соседки не смеют меня презирать, потому что половина богатств Иерихона давно уже в моих руках, только мне здесь тяжко. Писать книжки — не женское дело, но вы сами виноваты, что превратили меня из женщины в сказку. Дурно, дурно быть сказкой, да что ж делать, если во всем городе не нашлось ни одного настоящего мужчины. Подлый город! Не плачьте, мужние жены, мне не нужны ваши мужья, мне нужны их деньги. Я скоплю столько денег, что когда-нибудь куплю весь ваш Иерихон и... продам его к чертовой матери, пусть даже себе в убыток, чтобы не было на земле такого города. А я и не пишу книжек — я пишу письма, письма, в которых Раав блудница признается в любви всему божьему миру. Как мир хорошо устроен, только Рааве нет тут места. Как неприятно: по рождению — женщина, фактически — мужчина, кормилец семьи, а в народе говорят — стерва. А дело в том всего лишь, что я лучше всех и ни за что не буду принадлежать ни одному подлому иерихонцу бесплатно. Когда я была молода и строила из себя недотрогу, ни одному из вас почему-то не пришло в голову взять меня, высечь и сделать покорной женой, потому что вы — трусы. Ваши отцы, наверно, слишком часто воевали — должно быть, враги перебили всех храбрых, а вы — сыновья подонков, что отсиживались за нашими крепкими спинами, пока не остались в городе одни трусы, а разве сыновья трусов могут быть лучше отцов? Подлые, подлые люди, жалкой бабе не могли найти достойного мужа, вот и получайте свое. Вот я собрала в кучу своих домашних богов — они все из золота и самой лучшей работы. Куча богов посреди комнаты — каково? Я стала молиться этой куче, и куча богов спасла меня. Вчера постучали в дверь двое неизвестных. Вы кто? Мы чужестранцы. Мы пришли завоевать ваш город, потому что Бог обещал нам эту землю. Они мне понравились, потому что они замечательно самонадеянные люди. Я говорю, мания величия — великая вещь и кого угодно сделает если не гением, то по крайней мере красавцем, особенно если целый народ одержим ею. Я говорю, оставайтесь у меня на ночь, я вас укрою. Эти шпионы завалились спать, а я взяла вострый ножик и подошла к одному из них — ведь я еще ни разу никого не убила, а как бы это было красиво — раз, и все. Какая пошлость... Что ж, пошлость не порок, а отличительное свойство всех женщин. Боги мои, боги сваленные в кучу, золотые, позвольте мне эту пошлость, позвольте! Тут он как захрапит! Ну, я заслушалась — что за музыка его храп! Переливчатый храп, я такого никогда не слышала — не может быть, чтобы такой храп не принадлежал настоящему мужчине, уж я-то в этом разбираюсь, не будь я блудница Раав! Ах, простите мне некоторую неровность стиля, я свободная женщина и язык мой свободен, не нравится — не читайте. Вам никогда не попадались мои старые письма? Каждый иерихонский мужчина хранит хоть одно под подушкой, — такова моя литературная слава.

Мне говорят, открой, мы видели, как два чужестранца входили в твой дом, а я говорю — они ушли. Как ушли, а ножик у тебя зачем? А я говорю, а вот как сейчас врежу рукояткой вострого ножика по темечку, сразу все поймете. Ну, они не стали дожидаться и пошли до утра домой, к женам своим возлюбленным. Дураки, мне не нужна ваша страстная любовь, хоть бы один немножечко полюбил бы меня такой скромной любовью, как свою жену, и был бы Иерихон вечен. Ух, как торопятся! А это кто? Ах, да это же он, он самый... Помню, было мне уже лет восемнадцать, у всех подружек уже по двое детей, а я пришла на базар, говорю, люди, что вы делаете — последний шанс — не хочу быть блудницей, купите меня как рабыню, а деньги отцу отдайте, я согласна на самую гадкую работу, а он говорит, нету цены такой рабыне, разориться боюсь, да и грешно, чтоб девица с такими белыми руками гадкой работой занималась — вот так же повернулся спиной и ушел, а я два года на рынке простояла, а у подружек уже по четверо детей, а по мне весь город с ума сходил. Ну, тут я и решилась. Знаете, говорю, я блудница. Что тут началось! Теперь уж подружки за голову схватились, только поздно — располнели от частых родов, страшные стали, домашние такие. Успокоились только через полгода, когда поняли, что хоть и пришла моя пора, а их мужья к ним ничуть не переменились, это, говорят, другое. С тех пор я ни с одной женщиной словом не обмолвилась — зато в мужском обществе недостатка не было. Меня прозвали иерихонской лилией, да-да, это я им объяснила, что тут ошибка вышла, что лилия — символ невинности, у нее ведь такой запах, что с ума сойти можно.

Хватит воспоминаний, у меня тут шпионы храпят, а в руке вострый ножик. Просыпайтесь, говорю, уходите, а то они опять сейчас придут. Ну, эти вскочили — спасибо, спасибо, — пожалуйста, говорю, вот вам веревка длинная, спускайтесь по городской стене и бегите. Они говорят, пошли с нами. А я говорю — как же я пойду, немытая, нечесаная, — в другой раз как нибудь. Что, говорят, решила погибнуть вместе с родным городом? Мы ведь его денька через два разрушим — как затрубим трубою, камня на камне не останется. Вот, говорю, только попробуйте! Я вас! Ладно, отвечают, привяжи к дому яркую ленточку, мы тебя пощадим за твое предательство. А я говорю, дураки вы, дураки, вы тут так замечательно храпели, а разве у бабы может быть родина? У бабы где муж, там и родина. Ладно, говорит тот, который храпел, я подумаю, может, я на тебе женюсь! Я же говорила, что он настоящий мужчина!

Ну вот, они ушли, а я села сочинять свою предположительную биографию.

Предположительная жизнь Раавы в замужестве.

Разумеется, с помощью если не Бога, то хотя бы мании величия, стены иерихонские они быстренько разрушат, эти пришельцы. Розовую ленточку я уже привязала и к двери, и к окошку, и весь дом на всякий случай опутала розовыми ленточками, чтоб знали, что я тут живу. Отца и братьев я загоню в дом, это несложно, я ж говорила, они меня слушаются. Кучу богов я сложу в мешок, золотые все-таки, и мешок перевяжу розовой лентой. Этому мешку я буду молиться, когда они станут трубить в трубу, чтоб небу и земле доказать, какие они замечательные люди. А меня авось спасут мои боги, потому что я тоже довольно высокого о себе мнения. Ну вот, потом приедет этот жених и выведет меня из иерихонских развалин, потом они примут меня в свою веру, потом я стану его женой, потом он скажет мне, что я обыкновенная баба и даже хуже любой его соотечественницы, а я необыкновенная на самом деле, и вот тут-то все и начнется. Я буду бить его скалкой по голове и писать романы на иерихонском языке, которого эти маньяки все равно не понимают, а поскольку я последняя иерихонская жительница, то писать я буду исключительно для себя, чтоб было что читать. А писать я буду про то, что уж коли в нашем Иерихоне лучшая женщина — публичная девка, то нечего и удивляться, что бахвальство пришельцев есть доведенное до абсурда мужество, и буду я самая мудрая, только про это, кроме меня, никто не узнает, потому что я не буду переводить на язык этих завоевателей того, что я пишу на своем языке — это моя маленькая женская тайна. Муж меня бросит и будет прав, и останусь я одна-одинешенька в большом доме. А я им скажу, знаете ли, поскольку у меня, в отличие от вас, нет ничего святого, то, по-моему, все в порядке. Надо ее убить — решат они — а я надену свое лучшее платье, иерихонское, яркое, самое-самое блудничное, и буду швырять в них одного за другим своих золотых богов — тут они все на меня набросятся, а на миру и смерть красна.