Трава на бетоне - Евгения Белякова

Подарить двадцатилетнему пареньку пятилетнего ребенка — неплохая идея.

Двенадцать лет прошло с того дня. И восемь лет Арин жил, как животное, поглощенный одним лишь чувством — чувством любви к хозяину.

Восемь лет. И что же случилось, когда ему исполнилось тринадцать? Что заставило пробудиться его разум, что заставило его осознать, что спать на шелковых подушках у кровати хозяина и вымаливать себе наказание за малейшую провинность — не лучший вариант жизни?

Что заставило его сбежать, научиться носить одежду, научиться понимать эмоции людей, научиться правильно использовать речь, что помогло ему выжить?

Как он стал таким? Таким резким, бесстрашным, не побоявшимся оказать сопротивление, даже стоя под дулом пистолета?

Скай снова обернулся. Спит. Спит, зажав кисти рук между сведенных колен. Кровь на его теле подсохла, превратившись в причудливый узор, странное сплетение ярких разводов, стрельчатых, тонких.

Штаны по-прежнему расстегнуты, глянцевитая черная кожа лежит на середине обнаженного бедра. Мягкая линия, теплый изгиб, уходящий к паху, круглые очертания колен, розоватые, равнодушные сейчас соски, яркая россыпь сиреневых волос на изуродованной широким шрамом шее. Спокойное дыхание, чуть приоткрытые губы — губы, влажное прикосновение которых заставило меня вздрогнуть, поняв, что каждое их движение порождает в моем теле шумящую, удивительную волну удовольствия.

И дело тут даже не в опытности. Есть люди, в которых сексуальность вложена изначально — такую не сдержать: она сквозит в каждом движении, она таится в глубинах темных зрачков, она обволакивает, она манит, от нее сложно оторваться.

И он такой — вызывающая, острая, невероятная сексуальность, прожигающая насквозь. Такой, пока он Арин.

Скай поежился. Сигареты кончились, и утро уже вползает в легкие грязным облаком, серым пеплом, мокрой рваниной. Засветились, став отчетливей, правильные углы зеркал, выровнялись, вырвавшись из тьмы, стены.

Он развернулся, качнувшись, отставил опустевшую бутылку, коснулся озабоченно пальцами виска. Да уж, головной боли не избежать.

Интересно, а как парнишка? Я в него вчера влил точно больше, чем пол-литра. Скай вышел с балкона, помедлил, раздумывая, закрывать ли двери, решил — не закрывать, первым делом присел перед одним из ящиков стола, несмотря на то, что во рту и так засела никотиновая горечь, вытащил еще одну пачку сигарет, потянул пальцами тонкий целлофан обертки.

Вставай, — не глядя на Арина, проговорил он, щелкая зажигалкой.

Вот уж что, а просыпаться по команде парень умел. Сразу же, словно этого и ждал, он открыл карие глаза, потянулся всем телом, выгнувшись, превратив торс в сильное, гибкое сплетение выступивших округлых мышц.

Привстал, согнув ногу в колене, опираясь локтями на упругую поверхность кровати, тряхнул лохматой головой, сгоняя утренний дурман.

Провел ладонью по штанам, проверяя молнию, поморщился, потянул вверх язычок застежки, приподняв бедра:

Не самая лучшая ночь в моей жизни. Почти ни хрена не помню.

Скай раздраженно прикусил зубами фильтр сигареты, но промолчал.

Арин скатился с кровати, кинул взгляд на плотно упакованные пачки денег, лежащие на дымчатом пластиковом столике:

Ладно. Думаю, мое мнение тут особой роли не играет. Деньги-то я заслужил?

Ага, — не удержался Скай, — Заслужил. Бери.

Черт с тобой, подержись за свои бумажки, шлюха чертова. Порадуйся.

Он повернул голову и встретил неожиданно насмешливый взгляд подростка. Черт, да у меня такое ощущение, будто он ощущает сейчас свое превосходство надо мной и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться мне в лицо.

Одевайся, — сдержанно сказал Скай.

Арин шагнул вперед, наклонился, взял со стола пачку сигарет, коснулся пальцами плотного брикета банкнот:

Ты использовал все три инъекции? Или просто деньги некуда девать?

Использовал, — бездумно солгал Скай, наблюдая за тем, как медленно опускает он ресницы, глядя на вспыхнувший под пальцами огонек зажигалки.

Счастлив?

Глупый вопрос.

Да не скажи, — Арин кинул зажигалку обратно на толстый пластик стола, — тебе кеторазамин принес счастье? Три инъекции — три шанса изменить свою жизнь. Начать все заново. Ты изменил свою жизнь?

Я и не хотел ничего менять, — ответил Скай, — просто хотел жить. Что тут неясного? Ты же ни хрена свою жизнь не поменяешь, верно? Каким был, таким и останешься. Просто скинешь деньги кому-то на счет. Просто купишь кеторазамин.

Просто проживешь на несколько лет больше. Но проживешь так же. На помойке.

Если ты тоже так считаешь, то ты меня поймешь, — непонятно сказал Арин, влезая в рукава водолазки, скрывая под черной тканью подтянутый плоский живот.

Скаем внезапно овладело равнодушие, продиктованное усталостью и особым чувством опустошения, которое он испытывал каждый раз, когда закрывал очередное дело.

Пять минут отдыха, просто прикрыть глаза… Бессонная ночь дает о себе знать, и вовсе не хочется выслушивать осточертевшие разговоры о том, кто бы и что сделал, если бы…

Он присел на край кровати, опустил голову, сжав пальцами виски, закрыв глаза, погрузившись в зеленоватую утреннюю полутьму. К черту…

Скай услышал сначала металлические щелчки застегиваемых ремней, потом легкий стук — Арин потушил сигарету в пепельнице, затем — этот момент Скай позже вспоминал очень отчетливо, он тогда как раз подумал о том, что нужно добраться до телефона и набрать номер, пока парень не принялся выяснять, почему его удерживают в квартире, но его остановил, заставив приподняться, странный звук.

" — Семьдесят седьмой.

Красиво будет"

Твою мать… Это конец…

Арин стоял спиной, положив локти на перила балкона, ветер трепал яркие сиреневые пряди волос, бился о блестящую кожу плаща… И этот же ветер беспечно играл стального цвета купюрами, раскидывая их клубами, будто мертвых голубей. Ветер растаскивал их, раздирая нещадно, ветер стирал их в пыль, подкидывал вверх, и воздух был наполнен трепетным бумажным шумом.

Ветер быстро справился с залепившей его денежной массой, раскрошил ее, растерял, разбил и вновь опустел, утихнув, лишь ласково теребя распушившиеся волосы Арина.

Ты пустил псу под хвост такую уйму денег? Ты скинул их с балкона у него на глазах? Да как ты живой остался!

Не знаю, потом расскажу. Макс, я жутко устал, у меня болит голова, я весь в крови. Сделай что-нибудь.

Макс развернулся, открыл тяжелые резные дверцы бара, задумчиво осмотрел ряд сияющих теплым заманчивым светом бутылок:

Покрепче?

Не надо, иначе я просто усну.

Ладно, тогда ликер… Ликер и горячая ванна?

И ты.

Куда уж без меня, — ухмыльнулся Макс, — тем более мне позарез интересно, какого хрена ты все это вытворил.

Арин поднялся с кресла, скинул на пол плащ, потянулся. Следом за плащом на пол опустилась тонкая синтетика водолазки, тяжелая кожа штанов, мерцающая тусклым светом стальных вставок, поверх одежды небрежно лег холодный зеленый огонек датчика.

Макс внимательно осмотрел его с ног до головы:

Если бы не шрамы, тебе бы цены не было.

Мне ее и нет, — улыбнулся Арин, — пошли, солдат.

Кстати, хорошая идея и для тебя. Под моим камуфляжем никаких шрамов не видно.

Забей все татуировками.

Какими? — спросил Арин, открывая тяжелую дверь, ведущую из кабинета в ванную залу, — мне ничего в голову не приходит.

Таким же кельтским орнаментом, как и на лице.

Не хочу. И притом, Макс, тебе не хочется иногда увидеть цвет своей кожи? Не все эти цвета хаки и пятна, а свою, настоящую кожу?

Мало ли, что мне хочется, — ответил Макс, стягивая через голову узкую металлопластиковую футболку с раскрашенных камуфляжем широких плеч, — но я уже привык. Первое время, конечно, было хреново. Особенно, когда заживало.

Я помню… Это было после войны. Если бы не этот бум на игры в пытки и прочее, мы бы не познакомились. Я тебе тогда даже завидовал. Тоже хотел такую татуировку.

У тебя типаж другой, — сказал Макс, откручивая зубами пробку, наблюдая, как Арин перекидывает ногу через высокий борт густо-алой чаши ванны и садится в горячую воду, моментально растворившую бурые подтеки крови на гибком теле, — правда, тогда я вообще не сразу смог въехать, что с тобой сделали. Но понял, что мы с тобой полные противоположности. Папаша твоего… В общем, игры у них были разные. Папаша считал себя героем прошедшей войны и любил корчить из себя стойкого пленного. Эдакого героя. Вот для этого я и был нужен — "противник", твою мать…

А сынок любил животных, — закончил Арин, протягивая руку, снимая с прозрачного, затканного муаровым бордовым узором столика тяжелую бутылку.

Макс посмотрел, как приложился он губами к резному горлышку, как стер потом ладонью скользнувшую по коже густую, белую струйку сладкого сливочного ликера, помедлил, перебрался через бортик, сел позади Арина, обнял ладонями крепкую влажную грудь, склонил голову ему на плечо, вдыхая теплый запах мокрых волос.