Битва богов - Андрей Дмитрук

Рейды по «восстановлению равновесия», в отличие от вылазок за рабами, происходят по инициативе поста, а причиной чаще всего бывает сигнал деревенского осведомителя. При всем глубочайшем понимании Индрой задач и обязанностей Избранного, первый такой рейд произвел на него гнетущее впечатление — стажер даже ночь спал хуже, чем обычно.

С начальником поста Рудрой и солдатом-фотографом они приехали на маленьком вездеходе в дальнюю деревушку. Солдат с нескольких точек заснял наивное деревянное сооружение — колесо с черпаками, набиравшими воду из озера. Снимки отсылались в штаб сектора. Изобретатель — благостный, весь какой-то выцвевший старичок с реденькой бородкой и ребрами наподобие стиральной тары все время кланялся, сложив ладони у переносицы. Двое местных силачей, пожелтев от страха, лихорадочно крутили колесо. Вода с веселым плеском рушилась в узкий канал, разделявший зеленое ячменное поле. Больше кругом ни души — крестьяне не смеют даже выглядывать из хижин…

Фотограф кивнул начальнику поста и отошел в сторону, пряча аппарат в кожаный кофр. В то время как стажер тщательно обливал колесо бензином из канистры, Рудра, сохраняя выражение снисходительной брезгливости, поднял пистолет и методически всадил две пули в кланяющегося старика. Подойдя, третьей пулей он пробил голову упавшего — такой выстрел назывался контрольным. Затем Рудра вернулся в вездеход, — правил он самолично, — и испытывающе смотрел, как Индра щелкает зажигалкой…

— Грубеешь тут, как последняя скотина, — брюзжал Рудра на обратном пути, заметив бледность и молчание стажера. — Вот погоди, потянешь годик нашу лямку, притерпишься! Еще и рад будешь размять ручки…

…Все-таки сознание собственных привилегий было самым большим утешением для Индры в лишенном комфорта, отупляющем быте. К нему, единственному на десятки постов адепту Внутреннего Круга, — если не считать прилетавших пилотов, — даже командующий сектором относился отечески. Свои завидовали по-доброму, грубо баловали Индру. В подвыпитии любили расспрашивать о гвардейской школе. Он стремился вести себя попроще, охотно и много рассказывая. При любых привилегиях, малейшая заносчивость обрекла бы Индру на публичное одиночество до конца срока. Опухшие от пьянства, бронзовокожие, истрепанные лихорадкой служаки теснились в спальне вокруг стажера, снова и снова смакуя подробности выпускной церемонии. Юноше не хватало слов, яркость воспоминаний ослепляла.

…Какая светлая, невиданная синева царила в тот день над городом! Как славно вымытые за ночь плиты улиц, наполненных ароматом цветочных гирлянд! По сторонам каменных проходов Священного Стадиона колыхались полотнища, сплетенные из живых роз. В пышной центральной арке, под колоннами алтаря, ветер чуть колебал углы белого атласного штандарта с пурпурным крылатым диском. Под стать цветам и знаменам, сплошной круглой стеной пестрели и шевелились пышные женские платья, яркие плащи мужчин; маленькими слепящими взрывами отмечало солнце чью-то диадему, пряжку на воротнике, эфес парадной сабли. Пустовали только два сектора по сторонам Алтаря, их отделяли от публики цепи зеркальных шлемов.

Там, наверху, в тесноте, в слитном гуле тысяч голосов, вспыхивает женский смех, заливаются голоса разносчиков фруктового сока со льдом. Здесь, на пустом красно-белом шахматном поле, в безмолвии стоят под солнцем четкие квадраты выпускников Гвардейской Школы.

Левофланговый Индра мужественно терпит пот, текущий в глаза из-под каски. Все его мышцы скованы привычным, давно выработанным столбняком. Замерли также легкие движения души: с надменным оцепенением человеко-статуи сливается уверенность в том, что им любуются прекрасные зрительницы.

Но вот, словно пузырь из глубины стоячих вод, медлительно всплывает басисто-звонкий удар. Испуганно замирают беспечные трибуны — зато по рядам выпускников прокатывается дрожь, страшно шипит на кого-то офицер, и товарищ справа нервно толкает Индру локтем. Курсант сдерживает дыхание долго-долго, пока не приходит второй удар. Кажется, что тяжелый, густой звук ползет сразу со всех сторон, а вернее — рождается, как сон, в его собственной голове…

…Третий гром прикатил скорее, четвертый навалился вплотную на третий. Глуховато, чаще, громче. Сотрясалось поле, словно у самой земли появилось отчаянное, торопливое сердце, готовое задохнуться в предвестии… Чего? Гибели или головокружительного взлета?

Из высоких, как ущелья, проходов трепетно выступали, ставя одну ступню впереди другой, колонны черных священников. Они держали золотые знаки на шестах, увитых цветами. Пройдя с четырех сторон среди кожано-стальных гвардейских квадратов, священники разом преклонили одно колено; закачались, блестя, змеи, кусающие свой хвост, диски, трехглазые головы. На край шахматной пустыни вышел иерофант Внутреннего Круга в алом плаще до пят — наместник столицы. Воздел руки и лицо. Задергалась седая борода.

Тогда лихорадочный грохот сменился коротким серебряным криком храмовых труб — и, подобно целой горе, рухнула над стадионом тишина.

Чувствуя, как дрожат колени, судорога сводит пальцы, сжимающие оружие у груди, прислушивался Индра к нарастающему жужжанию моторов. Общий вздох объял чащу. Люди лицом вперед валились со скамей, накрывали головы одеждой.

Сердито треща, вынырнула из-за плоской крыши Алтаря подкова толстых черных стрекоз с золотым диском на брюхе, за ними — огромная машина, белая и пурпурная, под прозрачными зонтиками двух винтов…

Облегченно и благоговейно Индра коснулся коленями мраморной плиты; склонил голову, опершись на приклад. Слушал, как садятся рычащие стрекозы, — вихрь сбоку хлестал по лицу, — как, чихая, останавливаются винты. Снова прокричали трубы, и священники стройно спели гимн. Помедлив, заговорил, заговорил над стадионом молодой, чуть косноязычный мужской голос, растягивая гласные и спотыкаясь неожиданными паузами в середине слова. Ленивый голос человека, привыкшего к тому, что в любом случае — каждое слово его, четкое или невнятное, будут судорожно ловить, повторять, истолковывать…

«О чем он говорил?» — так и светилось в глазах солдат, когда Индра в своем рассказе доходил до этого места. Спросить не смели — вдруг непосвященным нельзя этого слышать? Действительно, кое-что в речи Диска было понятно только человеку, близкому, подобно Индре, к первым тайнам Внутреннего Круга, — но общее содержание не выходило за рамки обычной имперской пропаганды. Все благополучие и могущество Страны Избранных зиждилось на ее крайней изоляции; строжайшая монополия Ордена на знания и производственные секреты поддерживалась суровой религией. Гвардия Единого, из которой отбирался также Корпус Вестников, предназначалась для того, чтобы поддерживать неизменным статус теократии, прекращать любую утечку священных знаний, карать всех, кто посягнет на тысячелетнюю систему государства-храма…

…Вода сомкнулась над глазами, хлынула в ноздри. Захлебнувшись, Индра с кашлем перевернулся со спины на живот, саженками поплыл прочь от берега. Решив, что неутомимость Варуны равняется только его музыкальной бездарности, нырнул вглубь. А когда вернулся из теплой, как парное молоко, темноты, — гармошка уже молчала. Вместо неуклюжих визгливых нот над озером дрожал, как тонкая паутина, звук медного гонга, и фонарь мигал на радиомачте.

Мигом взлетев на берег, Индра запрыгал на одной ноге, стал натягивать на мокрое тело шорты. Слава Единому, кажется, приказ! Будучи не слишком набожным, — вернее, живя только будничными заботами, — он все же решил, что недаром вспомнил только что о встрече с живым богом. Ах, если бы Единый был милосердным до конца и позволил не только развлечься, но показать товарищам гвардейскую выучку!

В тамбуре поста дежурный солдат доложил, что принято распоряжение командующего встретить до полуночи и проводить грузовой караван Внутреннего Круга. Здесь при любой заминке могла стать значительной именно роль стажера гвардии. Приосанившись, Индра вступил в столовую.

Древесно-темный высохший Панду, слуга туземец с карими лемурьими глазами, — лучший осведомитель, — сновал, разливая вино. Офицеры, подвыпив, галдели разом — белобрысый курносый мальчуган Варуна с вечно растерянной физиономией; заросший железной щетиной угрюмый замначпоста Дэва, по прозвищу Волк, и бледный тонкогубый Матали, водитель бронетранспортера, — кожа Матали никогда не загорала. Рудра — старый, толстый, грубыми складками на лице схожий с носорогом — нетерпеливо стукнул по столу и стал распределять обязанности. (Говорили, что происки недругов лишили старика блестящей должности в метрополии). Морщились, мычали недовольно, когда Рудра послал переодеваться в парадную форму, — даже мысль о душном кожаном футляре с побрякушками в такую ночь была нестерпимой. Застегивая воротники и ремни шлемов, бранились безотносительно или поносили солдатскую жизнь. Упрекать Круг, даже молча, никому не приходило в голову. Прикидывали только, в меру фантазии, что за странный груз может везти караван в эти забытые богом земли.