Медовый месяц - Эми Дженкинс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И он позвонил? – спросила Дженни.
– Конечно нет, – ответила Триш и неприятно фыркнула.
– Наверное, было повреждение на линии, – саркастически сказала я, так как, по-моему, самое главное в «Ромео и Джульетте» не там, где произошла путаница. Самое главное, и самое поразительное, – тот эпизод, где Джульетта просыпается рядом с Ромео и обнаруживает, что он мертв. – Разве вам это не знакомо? – спросила я. – Просыпаешься и видишь, что твой любимый мертв?
Все воззрились на меня.
– В переносном смысле, – пояснила я.
Обычно это происходит после шести недель отношений. У большинства людей растягивается, вероятно, на шесть лет, но у меня длится не больше шести недель. Все происходит примерно так. Воскресное утро, комната залита солнцем. Ты запуталась с ним в простынях, растрепанная и соблазнительная в своем любовном возбуждении. Он спит. Ты его потихоньку будишь, и твой томный взгляд вдруг падает на его невинно стоящие возле кровати кроссовки.
И вот оно! Вот крадется дикий зверь. В пустой обуви всегда есть что-то невероятно тревожное. Что-то вроде жуткого следа ноги на песке, только еще безнадежнее – тоскливый отпечаток неисполнившейся жизни. Естественно, что это относится не ко всякой обуви – речь не идет, скажем, о туфлях моей сестры на полу у дверей ее спальни или об обуви в магазине. Но безусловно относится к обуви мужчины, с которым я связана, и совсем уж мистическим образом – к моим собственным туфлям, на которые он смотрит. Когда ко мне приходит мой парень, меня охватывает панический страх, что сейчас он увидит мои пустые туфли. А поскольку я не могу носить всю свою обувь разом, приходится прятать лишнюю в шкафу.
Как бы там ни было, я смотрю на эти кроссовки, и вдруг меня осеняет, что мужчина в моей постели – этот Адонис во плоти, прекрасный образчик мужского начала, мечта наяву – вовсе не Адонис и все такое прочее. У него есть ноги. У него есть кроссовки. И когда его ноги покидают кроссовки, которые валяются без всякого смысла, утрачивая память об этих ногах, они вселяют в меня тревогу и уязвимость. Они заставляют меня с полнейшей определенностью осознать, что он – о боже – что он всего-навсего человек.
– Видите ли, – говорю я, – в «Ромео и Джульетте» обо всем этом есть. Вы переживаете всю эту страсть, реально ее ощущаете, а потом любовный пузырь лопается и превращается в твоих руках в прах. Словно просыпаешься и видишь его мертвого. Мертвого и покинувшего тебя. Все оказалось всего-навсего придуманной сказкой, и пустые кроссовки – прекрасное тому доказательство. И ты даже не можешь упрекнуть его за это – ведь кто первый все это придумал? Ты сама.
– А как же Эд, твой псих?! – завопила Триш вне себя. – Ты ведь выходишь за него!
И она права.
– С Эдом шестинедельный любовный пузырь давно лопнул, – сказала я, насторожившись.
– И?.. – спросил кто-то. Все замерли в ожидании.
– Я просто не смогла от него избавиться. Эд – это человек, который всегда возвращается. Он как заразная болезнь или что-то в этом роде.
Дженни сказала, что подумывает, не дать ли мне телефон психиатра, но успела выговорить слово «психиатр» лишь до половины, как вдруг лимузин неистово накренился, покрышки завизжали, и он во что-то врезался. Мы превратились в путаницу ног и синтетической ткани на полу лимузина. Мне повезло: мое падение прервала Марта – она уже давно сидит на диете Бэби Спайс, пончики с джемом, что обеспечило мне мягкую посадку.
Я выбралась из путаницы ног и тел. Никто как будто не убился. Через темное стекло лимузина ничего не было видно, и я вылезла наружу. Мы находились на одной из широких улиц в Западном Лондоне, по бокам которой, белея на фоне ночного неба, выстроились цветущие деревья. Лимузин врезался в одно из них, и его буквально засыпало белым конфетти. В этом было что-то свадебное. Свадебно-девственное.
Девственное – нет, поскольку из передней дверцы выбралась Делла, приводя в порядок одежду.
– Дерьмо, – выругалась она.
– Можешь повторить еще раз, – сказала я.
– Дерьмо.
– Не время для шуток, – заметила я.
– Мы просто дурачились, – объяснила она с некоторым раздражением, одергивая свою легкомысленную юбочку с разрезом так, чтобы разрез выгоднее открывал бедра. Потом вытащила мобильник и набрала 999.[13]
Я подбежала к дверце водителя. Он скорчился на сиденье, словно мертвый.
– Он не мертвый, – сказала Делла, подходя к нему с другой стороны с трубкой возле уха. – Я пощупала пульс. Его просто оглушило.
В «M&S» Делла прошла суровое обучение первой помощи.
К этому времени девицы покинули лимузин и суетились вокруг, как стайка скворцов, согнанных с телеграфного провода, который они приняли за свой дом. Увидев, что случилось с водителем, они завизжали.
– Успокойтесь, – сказала Дел, – он просто ударился головой о руль. Ничего страшного.
– А почему он не пристегнулся? – спросила Триш.
– Не пристегнулся, и все, – отрезала Дел.
– Ради бога, – сказала я.
Полицейскому не сразу удалось протолкнуться между девушек, но когда он протиснулся, он несколько раз повторил: «Что вы себе позволяете!» – и все пораженно уставились на Деллу.
– Дел! Но ведь ты была пристегнута, – заметила Марта.
– По-твоему, я нарушила закон? – ответила Дел.
Я отошла и села на подножку, пока они хлопотали над водителем: расстегивали ему воротник, ослабляли галстук, застегивали ширинку. Через несколько минут появилась «скорая помощь», и я увидела, как через дорогу ко мне бежит Эд. Его черные волосы, как всегда, чуть взъерошены на лбу. Он приглаживает их гелем, но они все равно торчат вверх. У него широкое лицо с крупными чертами, открытая улыбка. И очки, отчего он смахивает на школьника из мультика – впрочем, довольно импозантного. Кажется, что школьник сейчас врежется в меня, так как его очки покосились, а пиджак некрасиво болтается. Эд запыхался, он бежал.
– Все произошло в одну секунду, – говорю я. Осматривая, не ранена ли я, он говорит, что был во «Дворце страсти» – одном из новых ночных клубов в промзоне. Отлично, что его телефон поймал там сигнал. «Дворец страсти» – вполне подходящее название для клуба, который мы обычно называем «Девочки-девочки» – например, «у него внешность типа, который ходит в „Девочки-девочки"». Мы звали его так потому, что над Западным шоссе торчит реклама ночного клуба «Девочки-девочки».
– Это стриптиз-клуб, – говорит он.
– Круто, – говорю я, не дав ему даже вдохнуть. – В такие клубы ходит Мадонна. Очень модные в Лос-Анджелесе.
Он как будто успокаивается, но возникает небольшая пауза, которая по разным причинам изрядно меня раздражает.