Живец. Хитрец. Ловец - Борис Георгиев

В подворотне дома напротив чернильная тьма. Я выпустил дверь, сделал шаг, но чуть не упал – не заметил ступеньки. Выпрямляясь, засёк краем глаза в подворотне шевеление. Сгусток тьмы ожил, сверкнул белками глаз, зевнул. В голове мешанина, обрывки какие-то: «Время фелид… Они полусонные… Разговаривать не станет… Отъест голову… С безопасной позиции…» Позицию нельзя было считать безопасной. Твари хватило бы одного прыжка. Я не знал, как выглядит фелида. Если это она…

– К-какой сукин сын выпустил на улицу… – шепнул я, пятясь к стене. Лучше бы я молчал. Стоило заговорить, тварь меня заметила. Мгновение мы смотрели друг дружке в глаза, затем она раскрыла пасть.

Надеюсь, никогда больше не придётся так бегать. Не разбирал дороги, ломился, себя не помня. На перекрёстках сворачивал несколько раз, надеясь сбить зверя со следа. Дыхание сбил, ящики какие-то свалил, зацепив локтем, но когда остановился продышаться и оглядеться, снова увидел чёрную бестию. Она перескочила через разваленные мною ящики с кошачьей грацией, совершенно бесшумно. Впрочем, из-за собственного дыхания слышал я плохо. Всё плыло перед глазами, в ушах шумело. Собрав силы, я ещё раз свернул за угол и побежал, но что это за бег – со сбитой дыхалкой и на ватных ногах… «Догонит. Прятаться надо за какой-нибудь дверью». Как назло, в проходе, куда я свернул, стены были глухие. Ни дверей, ни окон ниже третьего этажа. Мне почудилось впереди рычание. «Она же была сзади!» Оглянуться не хватило духу. Рёв усилился, я сообразил – не живое, механизм, – выскочил на перекрёсток и увидел его.

Он нёсся прямо на меня, посверкивая широко расставленными фарами. На перекрёстке рыкнул, выпустив облако чёрного дыма, заскрежетал и, когда мне показалось: вот сейчас он размажет меня по стене, – отвернул в сторону и пронёсся мимо. Не сбавь он скорости на повороте, я бы не уцелел. Не знаю, почему решился запрыгнуть в кузов. Слишком быстро всё это произошло. Увидел я, как мелькнула мимо кабина – откуда только силы взялись. Боли от удара не ощутил. Смотрю – я в кузове, на коленях, за борт хватаюсь, а та чёрная осталась с носом. Прыгнула и промахнулась. Может, её машиной задело, не знаю. Какое-то время я ещё видел, как она хромает далеко позади, потом мы вывернули на шоссе и увеличили скорость. Чтобы не вывалиться на ходу, я сел на ребристый грязный пол.

Городские кварталы остались позади. Дорога пошла вдоль морского берега, через лес. Кузов провонял рыбой и чем-то сладким, надсадный рёв двигателя пробирал до животиков, меня подташнивало, но всё это мелочи. Спасся. Я с нежностью глянул сквозь заляпанное грязью заднее стекло кабины на лохматые затылки спасителей. Киноды, конечно, не люди, но всё-таки… Я стал готовить благодарственную речь. Не пригодилась.

Грузовик сигналил, не сбавляя скорости; я глянул вперёд, увидел высоченную стену и распахнутые ворота. Потом машину занесло, она затормозила так резко, что меня швырнуло на пол.

Я поднялся, цепляясь за борт, услышал глухое ворчание, затем лай.

– Смотри-ка, Шпицко, что за дрянь у нас в кузове, – перевёл толмач. – Эй, ты! Сидеть!

– Стреляй, – буркнул Шпицко. – Чего с макакой разговаривать? Стреляй, пока не бросилась.

Они стояли на подножках грузовика, нацелив на меня древние ружья.

– Не стреляйте, – попросил я, поднимая руки.

Глава третья

Хорошие они были ребята, эти наркоторговцы. Весёлые, предприимчивые. Меня не обижали, а после беседы со старшим Мастини перестали обзывать макакой. К персоне, с которой босс заключил личное соглашение, нужно относиться почтительно, кем бы персона ни оказалась. Личная макака босса – это фигура. Шут при короле.

Старший Мастини был королём, любой обитатель Мастини-лога, несогласный с таким положением дел, знакомился со сворой младших Мастини, и те в мгновение ока убеждали глупца в законности королевской власти. Владения Мастини обширными не были, территориальных претензий к соседям король не имел, с властями Тайган-лога и администрацией национального парка жил в мире и согласии, ссорился только в том случае, если сотрудничество переставало быть взаимовыгодным. Выгода – единственное, что интересовало старшего Мастини по-настоящему. Я понял это при первом знакомстве, и тут же слабостью короля воспользовался.

Мы встретились в салуне госпожи Муди, почтенной суки, державшей это заведение пятый сезон кряду. Поговаривают, раньше Муди называли иначе и почтения не выказывали, но, верно, брешут из зависти. Мелкие салунные сучки такие злые. Я признаю факты, одни только голые факты. Вот они: салун, носивший в прежние времена звонкое имя «Случка» (или «Течка», уже не помню) она переименовали в «Борзую масть» и на такую лапу поставила дело, что сам державный Мастини стал к ней заглядывать при закатных тенях. Оставался иногда до теней рассветных. В ходе очередного его визита мы и познакомились.

Меня притащили в салун для смеху. Шнауц, допрашивая «макаку» после поимки в кузове грузовика, до щенячьего визга дохохотался, по его собственному выражению. Даже Шпицко – злобный и мрачный тип, – и тот охрип, вылаивая:

– А-а! До… до… О-о, я не могу!.. Договор лизинга! И язык вывалил! Хорт! Его борзейшество траппер, поставщик говорящих макак!

– Сроду ничего смешнее не слышал, – пыхтел, тряся бородой, Шнауц. – двадцать против одного, если обезьянку эту выпустить на эстраду мамаши Муди, взвоют все.

– Кроме самой Муди, – буркнул Шпицко, мрачнея. – Эта навсегда отвылась.

– Да ладно тебе, я сам видел, как она подвывала Мастини.

– Держи язык на сворке, – огрызнулся Шпицко. – Сравнил Мастини с какой-то макакой. Говорю тебе, не будет Муди смеяться.

Они едва не погрызлись. Мне наскучило слушать это: «Будет – не будет», – и я вмешался. Сказал:

– Лаетесь как щенки. Я слышал, кто-то тут ставил двадцать реалов против одного?

– А он дело говорит, – оживился Шпицко. – Тебя, Шнауц, никто за язык не тянул. Вот мой реал, ставь двадцатку.

Он шлёпнул об стол лапой, а когда убрал – на столе осталась монета.

Шнауц с полминуты разглядывал меня (в ошейнике на цепи), Шпицко (мрачного, настроенного серьёзно), реал (серебристый, блестящий), – затем вышел.

– Болван, – едва слышно привизгнул Шпицко.

Шнауц вернулся, и стал выкладывать на стол серебристые кругляшки. Ворчал в бороду, считал: «Пятнадцать, шестнадцать…» Досчитав, сунул остаток в карман, сгрёб реалы на столе в кучу и сказал:

– Схвачено. Кто держит банк?

Они ели друг друга глазами, обо мне забыли.

Я поднялся, звякая цепью – коротковата! – дотянулся до кучки реалов, смёл их в ладонь и проговорил деловым тоном.

– Банк держу я. Условия пари: Шнауц против Шпицко, двадцать реалов против одного, что Муди будет смеяться.

– Взвоет, – поправил Шпицко.

– Ты говорил: «Не будет смеяться». Виляешь?

И тут до них дошло.

– Ты что делаешь, макак бесхвостый! – возмутился Шнауц, увидев, как я распихиваю по карманам двадцать один реал.

– Деньги на стол! – взрычал Шпицко, хватаясь за ружьё.

– У меня не пропадут.

– И то верно, – Шпицко осклабился, ружьё закинул за спину.

– Не понял, – вид у Шнауца был такой, словно забыл, где зарыл кость.

– Деньги не пропадут, никуда эта макака с цепи не денется, – бросил Шпицко через плечо. Затем он со словами: «Жрать ему принесу», – вышел из комнаты.

– Ну да, – бурчал Шнауц. – Не денутся. Твоих там один реал, а моих…

Он глянул на меня исподлобья, хотел что-то сказать, передумал. Видно было – переживает. Пожалел я его.

– Не волнуйся так, – говорю. – Всё будет в ажуре.

– Волноваться надо не мне, а тебе, – сказал вдруг Шнауц.

Приблизившись, подцепил когтем ошейник, подтащил к себе так, чтобы ухо моё оказалось рядом с его пастью, и негромко добавил:

– Сделаешь так, чтоб Муди взвыла. Ты понял? Иначе…

Он был прав, жалеть мне нужно было себя самого.

– С тебя десять реалов, если взвоет, – сказал я.

Шнауц шумно дышал мне в ухо. «Без грубостей, щенок, – думал я – иначе накроются твои денежки». Надо полагать, Шнауц это понял тоже. Пари есть пари.

– Ладно, обезьянка, – проговорил он, выпуская ошейник. – Договорились. Но если Муди не взвоет, продам тебя к ней в салун за двадцать монет. Когда придёт время фелид, кое-кто с тоски обязательно захочет поразвлечься с макакой. Так я и скажу Муди, а она сука дошлая.

Вернулся Шпицко, поставил на стол передо мною мятую стальную миску. Опять рыба! Мерзость. Хотя…

– Ему ни слова, – попросил Шнауц, дождавшись, пока приятель выйдет.

Я не ответил. Принюхивался, глотая слюну. Есть хотелось ужасно. Селёдка? Ну, это ведь совсем другое дело!..

– Ты что, оглох? – вызверился Шнауц. – Э! Макак! Ну, ты здоров жрать. Обезьянчик! Ты слышишь или нет? Ничего ему не говори про десять реалов. Эй, ты! Сейчас заберу.