Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь - Марина Райкина

Его принцип в работе: «Лошадь нельзя принуждать. Она долго помнит боль». Уверяет, что работает, как все, и его результат напрямую зависит от пролитого на манеже пота. То есть ежедневная поденщина приводит его к истинному сюжету спектаклей. Во всяком случае их идеи рождаются не за столом.

А сейчас перед спектаклем он сидит в своем фургончике и нервно кричит:

— Мне главное, чтобы он был в хорошем состоянии. Вы слышите — в хорошем!

Две артистки шепотом сообщили, что это он о коне, который заболел.

За кулисами «Зингаро» — целый зоопарк. Кроме 24 лошадей на балансе еще 14 собак. Их попадание в лошадиный театр носит фатальный характер. Вот эту овчарку, что носится с двумя дворняжками, подобрали в Авиньоне, на фестивале. Еще щенком она приходила в «Зингаро», и ее подкармливали. Оставлять на улице прижившегося щенка пожалели. К нему потом прибавились разномастные четвероногие, в том числе и пять кошек. Кормят эту живность из общего котла. И еще есть удав, принадлежащий одной наезднице. Все уверяют, что проблем у лошадей с представителем хладнокровных не наблюдалось.

— А как у вас с другими проблемами? Ну, например, с половыми, случающимися по весне?

— А у нас нет кобыл — вот и проблем нет.

— ???

— В «Зингаро» одни кони. Дело в том, что если в театре будут и девочки и мальчики, они будут неуправляемы.

— А как же зов природы?

— Поскольку нет соблазна и кони не слышат запаха кобыл, то этих проблем не возникает.

— Тогда в чисто мужском коллективе возникают другие проблемы…

— Если вы имеете в виду гомосексуализм, то этих проблем у нас тоже нет.

— Какова судьба лошадей, когда они достигают пенсионного возраста?

— Рабочий возраст лошади от шести до тринадцати лет. Хотя у нас работают и восемнадцатилетние. Но чем старше становится лошадь, тем меньше мы ее загружаем. Когда они уходят на пенсию, мы устраиваем их к друзьям. Нет, выходного пособия не даем, но обязательно отдаем только в надежные руки и навещаем их всегда.

В финале «Триптиха» Бартабас на сером в белых яблоках коне и в черном плаще один в центре манежа. Колокольный звон «Симфонии псалмов» Стравинского подчеркнет его исключительность. Его конь на одном месте отбивает копытами ритм — то ли неторопливо танцует, то ли разминается. Черный наездник покачивается в седле. Удивительное дело: в какой-то момент понимаешь, что это не оркестр играет, а конские копыта высекают колокольный звон.

После представления я спросила у Бартабаса:

— Что для вас лошади?

— Это инструмент. В самом благородном смысле слова. Как скрипка для скрипача. Музыкант выражает свои эмоции через скрипку, а я через лошадей.

— Устраиваете ли вы праздники своим лошадям?

— Ха-ха. Морковку даю.

«Зингаро» объездил весь мир. Только Россия не видела этого чуда. Одна моя знакомая, услышав мой возбужденный рассказ об уникальном театре, сказала: «Его надо показать в России, чтоб люди здесь не чувствовали себя свиньями».

Где-то между сатирой и сексом

А этот мужчина на театре — одиночка. Не в том смысле, что никем не понят и всеми отвергнут. А в том, что он сам себе актер, сам себе режиссер и театр. Михаил Михайлович Жванецкий великолепен. Он всегда чуть-чуть: выше, громче, улыбчивее. Особенно когда не устает раскланиваться на премьерах, где его все хотят, и сыплет крылатыми фразами как горохом — хоть записывай. А за кулисами он всегда не чуть-чуть: ниже, тише, угрюмее. Смотрит на сцену, а как будто в себя. Тогда зачем пришел и смотрит? Зачем-зачем — его же, Жванецкого, в театре поставили. И чем громче хохот, долетаемый волнами за кулисы, тем больше его глаза повернуты в себя. Одиночество — верный спутник весельчака, чье настроение переменчиво, как погода в России. То он капризен, то сердится, то руки раскидывает и обнимает. А интервью, как у богатого зимой снега, не выпросишь. Он всегда

ГДЕ-ТО МЕЖДУ САТИРОЙ И СЕКСОМ

Всадник с головой — Чужих жен быть не должно — Мне никто не уступал только потому, что я талантлив — Лесбиянкой мог бы быть, а педерастом — никогда — Три удовольствия в одном

— Михал Михалыч, я предлагаю вам пари: я не задам вам ни одного вопроса из тех, которыми вас уже замучили.

— Идет! (Писатель, склонный к авантюрам, явно оживился…)

— Мне кажется, что вы не любите свой возраст. Я права?

— Да, абсолютно точно. Кто может любить свои шесть десятков плюс шесть? Может быть, свою внешность тоже не люблю.

— Когда смотритесь в зеркало, расстраиваетесь?

— Да.

— И так было всегда?

— Ну, я сейчас вижу фотографии своей юности, там я был красивым. В институте я был достаточно хорош. А сейчас мне не нравится. Во-первых, сколько ни борюсь с толщиной, я все время ею побежден. И живот я все уменьшаю, уменьшаю, уменьшаю… Но все-таки хочется иногда видеть себя не только с помощью, допустим, системы зеркал. Ну короче, я хотел бы быть стройным, худым, поджарым. Всадником каким-нибудь на лошади. Куда-то поскакать. Откуда-то вернуться.

Я однажды даже забрался на лошадь, на живую. Так было смешно. Я только тогда понял, что автомобиль — существо мертвое, хотя все мы его считаем живым. А лошадь, на которую я забрался, оказалась живая: лопатки шевелились, вздыхала, переступала подо мной. Оказывается — это не женщина, а лошадь.

— Это кокетство насчет внешности. Жванецкий сейчас в любом весе и форме желанен. Причем всем. Не подустали от славы?

— Это не слава. Это приступ. А что это у вас — крестик интересный на груди?

— Это, Михал Михалыч, католический крестик. Нравится?

— Мне нравится религия, самая свободная, которая все допускает, причем и Господа Бога. Я хочу жить так, как я жил, сохранив симпатию Господа (мне кажется, она какая-то есть ко мне) и не будучи никаким ортодоксом, никаким фундаменталистом. Скажите, а что, Господь велит нам быть однолюбами или это не обязательно? Там ничего не сказано на этот счет?

— Как же, записано ведь: «Не пожелай жены ближнего своего».

— Это да. Это сто процентов. А что если эта стерва сама как-то? Если муж не знает? Ха-ха. Нет, я, конечно, не люблю воровать и подворовывать. Чужих жен быть не должно.

— А вам все прощали за успех?

— Мне? Нет, ничего не прощали. Еще может проститься неловкое знакомство. А потом не прощается ничего. Какая женщина будет держать в голове то, что вы писатель? И почему она должна это держать в голове, сидя с вами где-то или куда-то с вами отправляясь? Короче, мне никто не уступал только потому, что я талантлив. На это у меня уходило столько же времени, сколько у обыкновенного человека с улицы. Потому что я всегда все делал серьезно и не мог быть легкомысленным. Всегда хотел, чтобы меня любили.

— Поэтому у Жванецкого бесконечные браки…

— У меня было два брака в жизни и романа два-три крупных, а так…

— Кроме таланта, у вас есть другое движимое и недвижимое имущество?

— Конечно. Квартира. Сейчас неплохая квартира. Машина. Что еще?

— Дом в Монте-Карло или Сан-Франциско, скажем?

— Зачем мне там дом, если я все равно там жить не буду. Я буду жить здесь. Значит, уже не нужно. Чего бы надо? Надо бы здесь где-нибудь под Москвой иметь тихое место. Я и имею.

— Скажите, Михал Михалыч, сатириками рождаются или становятся?

— Не рождаются и не становятся. Публика говорит тебе: «Ты сатирик, Миша. Больше дурака не валяй, не пытайся рисовать картины маслом, не пытайся делать кофе, не пытайся зарабатывать чем-то другим. Давай продолжай подсмеиваться, продолжай писать что-то сатирическое. Мы будем тебе за это платить. Мы придем все и заплатим. Пиши вот так, нам это нравится». Так публика говорит.

— А не тут ли источник? Когда, живя в этой стране, смотришь и думаешь: «Как все противно». И — писать. Писать…

— Да, ты думаешь: «Едрена мать, как противно, как неприятно». Это ты сам по себе. Но ты же думаешь, что ты поэт. Ты писатель. Романист. А тебе все говорят: «Ты сатирик». Ведь Володе Высоцкому все говорили: «Ты песни продолжай писать», а он играл в кино, на сцене. И публика оказалась права. Песни до сих пор поют. Постепенно сойдут воспоминания о ролях, а песни останутся. У меня тоже есть лирические произведения, грустные такие, а мне говорят: «Ты это нам не читай, не читай».

— Вам становится легче, когда вы пишете?

— Да. Некий физиологический процесс. Вы, наверное, хотите, чтобы я его сравнил…

— Я хочу, чтобы вы его сравнили с тем, что испытывает Михал Михалыч Жванецкий.

— Ну это абсолютная замена секса. Одна и та же энергия. Либо вы водите рукой, либо не рукой. Либо вы пишете, либо встречаетесь с женщиной. Либо у вас все остроумие, весь запал, заряд уходит на нее, либо это же самое вы отдаете бумаге. Это не два вида энергии, это один вид.