Письма отца к Блоку - Коллектив авторов

Остаюсь Твоим доброжелательным отцом

Ал. Блок.

Переменил квартиру: в том же доме (Koszykowa, 29) — № 6.

Варшава — июль 1903 г.

Полученная карточка (с Твоим письмом)[80] почти не облегчила «зол», к<ото>рыми не во-время «душа моя наполнилась» (по песнопению из панихиды): очернив «золотокудрую» невесту (без «заставки»[81] — ибо, как свидетельствует «отвратительная» метрика церковная, не «неневестную»), она у «торжествующего» жениха обеливает не «житейские дела и подвиги»,[82] а разве лишь «одежды (или «перья»), недостойные Подруги»[83] (чем в мундирный[84] век немудрено «приблизить к аду свою жизнь» супружескую). Несмотря на то, я собираюсь «полюбить Вас черненькими» — ради[85] фантастических еще внучат, способных (по тому же похоронному напеву) «проливать ко Господу молитву» и за мертвого — когда им после смерти «возвестят (его) печали». Так как Ты, «не чувствуя конца», считаешь только будущую свадьбу «непреложным (но не неотложным) фактом», то спешу, начав «за упокой», кончать «во здравие»: да процветет Твоя семейная[86] «лампадка»[87] — как эмблема «мудрой кротости» (внушенная «на небесах горящими паникадилами»[88] Вл. Соловьева), а не «ложной[89] мудрости»,[90] против которой (олицетворяемой, в отличие от пушкинской — «вакхической», «морозным солнцем»)[91] Ты заранее запасся «посохом из дуба»! К «ласковому шопоту», идущему от «вьюги», присоединится и сестрица Ангелина.

Август (месяц, а не император римский): и смиренный «символизм»[92] мой обращается скорее к «нищему», блуждающему «ради Бога» (в ожидании небесного блаженства), нежели к «приветному царевичу» Твоих стихов, которому пришлось бы «воздавать (и) кесарево кесарю»,[93] (читающему уже четверть века государственное право древним скифам и особенно сарматам — при значит<ельном> проценте «вечных» иудеев), — т. е. например на брачном «пиршестве» (где «с нашей стороны» «избранных» будет более, чем «званных»)[94] выпить, между прочим, за его здоровье, сильно пошатнувшееся ныне — после легочного воспаления и инфлюенцы.

13. <Варшава, январь — февраль 1904 г.>

Милый мой (так требует «размер» и слов, и чувств) Сашура!

Поздравляю Тебя с новым годом; также твою Маму и Супругу, с пожеланием здоровья. От души благодарю за письма. Относительно профессоров и «мистики» могу откликнуться пока одним евангельским стихом: «Non omnes capiunt (размер нарушен далее; он соблюдается на этом месте лишь в «словенском» (тексте) verbum istud»[95] — и стихами из пролога к Фаусту (неправильно переводимыми):

Der Herr:…

Von allen Geistern, die verneinen,

Ist mir der Schalk am wenigsten zur Last.

Der Menschen Thätigkeit kann allzuleicht erschaffen.

Er liebt sich bald die unbedingte Ruh;

Drum geb'ich gern ihm den Gesellen zu,

Der reist und wirkt, und muss, als Teufel, schaffen,[96]

что относится, быть может, и к «непроходимым (ех cathedra)[97] сальностям».

В «классической Вальпургиевой ночи» оба Грифа[98] (не умеющие «Zeus zu amüsieren»)[99] утверждают, что «der Garstige gehӧret nicht heirher»,[100] и вот — мне кажется (вполне изолированно), что Ты напрасно порождаешь лишние («бесовские») недоумения своим абсентеизмом в отношении к отнюдь не демоническим родным — особенно в столь «близком» новом здании электротехники, вмещающем не олимпийских, но, конечно, и не адских громовержцев (интересный материал для дальних писем, для дальнейшего житейского самообразования, пожалуй, и для далеко хватающего вдохновения — по части русского «земного духа»); на ноябрьском погребении несчастного двоюродного брата (моряка из Порт-Артура и Владивостока)[101] мог бы разом повидать и Олю (из корейского Сеула)[102] и Марианну (из готовящейся «вновь отбунтовать» Варшавы). В первых числах января был «дядя Ваня» — вицегубернатор в Кишиневе[103] (где, согласно утверждению и Брюсова, жил Пушкин): у него уже две дочери — замужние (одна венчалась в сарафане с молодым помещиком в косой рубашке — близ Уфы; другая производит православное потомство «na Wolyniu» — впрочем, не от «смешанного» брака — с пожилым военным); и «едва (во цвете лет) увидевший свет»[104] Никса[105] напрактиковался на Урале (о к<ото>ром помышлял и Д. И. Менделеев).[106]

Ангелиночка все там же: выдержала корь и наживает помаленьку истинное просвещение (одна из женских ныне привилегий); а «в одну любовь (широкую, как море) мы сольемся (кажется не) вскоре».[107]

Собирался в Петербург зимою и весною, но придется, вероятно, отложить до осени; теперь изнемогаю от борьбы с предубежденною безграмотностью польской типографии и со своими неразборчивыми (вследствие моей разборчивости) манускриптами.[108] Желал бы знать заблаговременно дни Вашего отъезда и приезда,[109] а равно другие данные, препятствующие или содействующие свободному обмену мыслей. Было бы недурно Тебе встретиться с ученым переводчиком Шекспира — А. Л. Соколовским:[110] он — двоюродный племянник моей матери (имевшей также общее, еще сибирское родство с Феозвою Ник<итичной> Менделеевою);[111] я встречал его лишь в детстве.

Нынешнее наше стихотворство (не «участвующее» в небрежно-прозаическом «неведении» возводимой даже в средний род «грамматики», к которой относилось у Тебя «последнее») — полезная или «приятная» (совсем ее как «итог» и не для трудно обелимой «жалкой» репутации экзаменаторской) журнальная макулатура будущей утонченной поэзии (с «science conquise» посредством «chanson grise»: Verlaine, цитируемый тонически — без или с? «e muet»): в нем много смелых музыкальных оборотов сжатой речи (главная — «avant toute chose» — заслуга символистики), и мало еще (при достаточной отточенности) точного «значительного (соответственно обширному диапазону звуков) содержания». Сошлюсь для подкрепления на замечание «Антона (кто он — кстати?) Крайнего» в июньской книжке «Нового пути» (стр. 230) по адресу милейшего «Андрея Белого»,[112] по-видимому, очень «обожающего» (к счастью, псевдонимно) — своего почтеннейшего (не заклеванного — по-французски) математика — отца: «сентябрь (121 — 2).[113] Твой «юбилейный» Кант «сидит за ширмой»[114] (там же и — «окошко») в слишком переносном смысле (как приличествует разве только «свечке», да и той «не надо»), очевидно чересчур «влюбленно» охраняя собственную «(сморщенную) кожу» — вместо «шкуры» (по свидетельству Карамзина до старости румяной, словно у какой-то «строгой» к чертям «дочки»);[115] а его показываемые в Дрездене довольно стоптанные башмаки («судя не свыше»[116] их) едва ли облекали «крохотные (напр<имер> в сравнении с Мариею-Терезиею, коей туфли — рядом) ножки»: общей уменьшительности тона лично я сочувствую. И «черный человечек» (увеличенный по новой корректуре Грифа:[117] «приношу» за таковую «благодарность») трогательно «плачет на дворе», к<ото>рый «на заре» бывает заперт для всех «бегающих»: это не мешает «подходить рассвету» — из-за горизонта, но не «вместе с человеком» и не вверх (скорее вниз) по «лестнице», притом ведущей ведь к «вечерним фонарям» (не в «style moderne», а керосиновым): образчики придирчивой провинциальной критики; и проч. — Ce qu'il nous faut à nous «(по вечерам — по вечерам)», указано отчасти у Guyau: «L'art au point de vrie sociologique» (р<усский> п<еревод> 1891 г.).[118]