Жизнь, опаленная войной - Михаил Матвеевич Журавлев

Были у меня и субъективные сложности. Война с бомбежками и страшный переезд через Ладогу не прошли даром – я стала заикаться. И сильно. Спотыкалась я на согласных, особенно глухих, когда с них начиналось слова. К тому же я картавила, не выговаривая "л" и "р". Особенно сильно все эти дефекты вылезали у меня, когда я волновалась. А потому ответы у доски в классе были для меня пыткой.

Как я стеснялась тогда говорить при всех! Год от года, по мере привыкания к классу моё заикание становилось всё меньше и меньше, а в особенно трудных местах текста я пыталась поговорить сложную для меня фразу "с разбега". Поэтому впоследствии выработался у меня стиль быстрой речи, что не было хорошо. Все свои звуки я поставила на место уже только на первом курсе института, когда тщательно отрабатывала английскую фонетику в лингафонном кабинете.

А что больше всего волновало меня в средних классах, так это невозможность нормально готовить домашнее задание дома. Нет, дело было не в лени, да и телевизоров в то время не было. Просто для этого процесса мне нужна была соответствующая обстановка, а её не было. Приткнуться было нигде: 9-метровая комната, теснота, все ходят, переговариваются, натыкаясь друг на друга. Пока поела, помыла посуду, уже темнеет. Приходит с работы из школы Валя, делится с мамой новостями прошедшего дня, потом раскладывает на столе тетради для проверки – она работала учительницей – садится готовиться к урокам на завтра. Мама ложиться спать после ужина на диван, Валя ещё занята планами, тетрадями. Я пробираюсь с книгами и тетрадями на кухню. Боюсь что-нибудь забыть – в темноте потом будет не найти, да и входить в комнату потом сестра запрещает, пока они с мамой не уснут.

На кухне у нашей стены стоит маленький стол. Ставлю на него лампу с зеленым абажуром, раскрывая на закладке учебник, читаю. Взгляд скользит по строчкам, не охватывает содержание, потому что соседка Нина Васильевна Гусева, как всегда в это время, уже здесь. Подвязав почему-то не фартук, а махровое длинное полотенце вокруг живота, священнодействует над своими кастрюлями и сковородками. Дело вовсе не в запахах, волнующих мой полупустой желудок, а в том что свое кулинарное творчество она совмещается вокалом. Пела она всегда над плитой громко. Но не делать же замечания взрослому человеку, занятому на кухне тем, чем на ней положено заниматься – готовить, а не делать уроки! Делать письменные задания под вокал у меня получалось совсем неплохо, но вот устные! Встаю, беру учебник и иду в туалет. Сажусь на стульчак и начинаю читать, щурясь на строчке при свете тусклой лампочки под самым потолком. Даже пересказать вслух получается. А вот став постарше я нашла выход.

Прибежав из школы, наскоро поев и быстро крутанув назначенные мне Валей домашние дела, я собирала тетради, необходимые для завтрашних уроков, и взяв ученический билет, спешила в Публичку – так мы ласково называли публичную библиотеку – красивое старинное здание с белыми колоннами, поддерживающими портик многоступенчатого крыльца. Тяжёлые двери с латунными ручками открывали для меня мир покоя и удовольствия. На втором этаже я заполняла требования не только на учебники, но и на журналы вроде "Вокруг света" и "Юность", другую периодику.

Стараясь ступать неслышно в тишине огромного зала по дорожке прохода между рядами столов к своему месту, аккуратно отодвигала тяжёлый стул, садилась, нажимала кнопку на основании персональной настольной лампы. На мои тетради и книги сразу падает уютный круг света. С удовольствием я приступала к работе.

Закрыв последний учебник с чувством выполненного долга и сложив тетради, я погружалась в удовольствие непрограммного чтения и отрывалась от него только услышав басовитый звонок, возвещавший, что библиотека закрывалась.

Я до сих пор помню, как я с лёгким чувством сбегала вниз по широким ступеням на набережную, перебегала на углу у дворца Белосельских-Белозерских. Через искрящийся огнями Невский спокойно переходила к чугунной ограде Фонтанки: я любила смотреть на её ночные масляные чёрные воды. Течения её в темноте не было видно, но зато во всю длину её, насколько хватало взгляда, в реке купались с противоположного берега старинные особняки с ярко светящимися окнами, и отражались горящие там же на набережной шары фонарей, тихо колыхаясь на чёрный водной глади.

Иногда я вспоминаю те счастливые ночные прогулки из Публички домой до Техноложки, и мне кажется, будто я вновь ощущаю, как свежий Балтийский ветер треплет мне волосы на затылке, и вновь слышу, как Фонтанка лениво лижет гранит спусков, а на сердце уютно от чудного вечера, от ощущения бодрости движения засидевшегося тела и от звука моих быстрых шагов по плитам набережной. Фонтанку зимой я не любила и часто возвращалась на троллейбусе: зимой река становилось грязно-серой и разрисованный пунктирами шагов следов от спуска к спуску, и почти до середины замусоренной бутылками, банками, камнями, брошенными досужей рукой с набережной.

<…>

Ностальгия

Ну почему нам помнятся светло

Послевоенные тревоги и невзгоды?

Всё просто: ВСЕМ нам было нелегко

Плечом к плечу шагать сквозь эти годы.

Тот мир для нас ПО СУТИ был живой,

После войны нам было чем гордится:

Собой, победой и своей страной,

У нас другие были души, лица.

Тогда страну умели понимать:

За трудности ни зла, ни укоризны.

Сниженье цен, квартиру могли дать –

Так это ж в благодарность от Отчизны.

Мы радость малую умели привечать:

Делить с друзьями редкие досуги,

С волненьем дни до праздников считать

И напрочь забывать свои недуги.

Так хочется вернуть тот мир живой,

Чтоб вместо масок снова были лица,

Чтоб верить вновь друг другу всей душой,

Чтоб мир не бредил ядерной войной,

Чтоб каждый мог своей страной гордиться.

Воспоминания Журавлева Михаила Матвеевича

Предисловие

Мой дедушка, Михаил Матвеевич Журавлёв, работал над этой рукописью в конце 80х – начале 90х годов прошлого столетия. В те годы, когда интернет был ещё не доступен, сложно было найти информацию о тех событиях, участником которых ему довелось быть. Поэтому, его записи основываются на собственных воспоминаниях. Ведь, как известно, фронтовикам дневники вести не разрешали.

Прибыв в составе своей дивизии из Забайкалья в сентябре 1941 года на фронт, он провоевал почти до окончания Великой Отечественной войны. Его тяжело ранило под Кёнигсбергом, но он остался жив, несмотря на многочисленные