Лошадь, которую я пытался обуздать - Д Туган-Барановский

Приведем еще одно замечание Бурьенна, заключающее в себе очень верное психологическое наблюдение: "Другая вещь, которой я никак не мог постигнуть, состояла в том, что Бонапарт, при его неоспоримом превосходстве, всегда старался унижать цену воинской славы других: он часто говорил о явных ошибках, но с тем, чтобы приписывать их своим генералам, своим министрам и покрывать тем самым свои собственные промахи" [136].

Сильно укрепляла позиции государства католическая религия. По конкордату епископы должны были приносить присягу в верности первому консулу. И теперь под сводами соборов раздавалась необычная молитва: "Боже, оберегай Республику. Боже, оберегай консулов" [137]. Позже появился императорский катехизис, который Наполеона объявлял представителем Бога на земле и пропагандировал покорность императору. Там, в частности, был такой вопрос: "Что нужно думать о тех, кто забывает свои обязанности перед императором?". Ответ гласил: "Согласно святому апостолу Павлу, они противятся порядку, установленному Богом" [138].

Обратим внимание на еще один аспект наполеоновского культа. Его провозглашение императором было сопровождено оригинальным пропагандистским объяснением: Республика сохраняется, император-республиканец с короной на голове избран народом за исключительные гражданские и военные заслуги. Поэтому, как это ни парадоксально, император приносил клятву верности Республике [139], а на всех декретах вплоть до 28 мая 1807 г. он подписывался как "император в силу конституции и милости Божией". И только начиная с 1 января 1809 г. слова "Французская республика", которые чеканились на одной стороне монет, были заменены словами "Французская империя" [140]. Так еще довольно долго понятие "Республика" сохраняло свое формальное значение.

Эта казуистика носила отнюдь не случайный характер. То был еще один стереотип политического мышления, навязанный французам. По свидетельству г-жи де Ремюза, Наполеон обосновывал его так:

"Теперь Революция закончена, и притом тихо, и я горжусь этим. И знаете ли вы, почему? Она не переместила ничьих интересов, но пробудила многие. Всегда нужно держать ваше тщеславие в напряжении... Что создало Революцию? - Тщеславие. Что завершит ее? - Опять тщеславие. Свобода только предлог. Равенство-вот ваша страсть, и вот народ доволен иметь королем человека, взятого из рядов солдат" [141].

Оставляла ли эта пропаганда следы? Безусловно, несмотря на всю ее наивность. В бюллетенях полиции Фуше рассказывается о таком любопытном факте: один крестьянин, бывший революционер, встретил роялиста; дело происходило после провозглашения империи; между ними состоялся такой диалог:

"- Ну что, - сказал роялист бывшему революционеру, - после 15 лет Революции вы кончили тем, что получили императора.

- Да, - ответил бывший революционер, - зато он из наших, а вы не имеете ни смелости, ни способностей, чтобы возвести на трон кого-либо из ваших" [142].

Как видим, в данном случае бывший революционер почти дословно повторил слова Наполеона, сказанные в присутствии г-жи де Ремюза. Причем подобные высказывания были, вероятно, отнюдь не редкостью.

Массированное и хорошо организованное Наполеоном наступление на общественное сознание имело свои последствия. Под влияние его пропаганды попала прежде всего молодежь, но ей оказались подвержены также и люди разных возрастов и разных социальных слоев. А. де Мюссе, родившийся в 1810 г. и еще успевший хотя бы по рассказам других людей почувствовать эту атмосферу, отмечал: "Один только человек жил тогда в Европе полной жизнью. Остальные стремились наполнить свои легкие тем воздухом, которым дышал он" [143]. Другому французскому писателю А. де Виньи в 1814 г. было 17 лет. По его словам, он принадлежал "к поколению, рожденному вместе с веком", "воспитанному императором на его победных бюллетенях" [144]. Он оставил очень выразительную характеристику идейной обстановки того времени:

"В последние годы Империи я был легкомысленным лицеистом. Война все перевернула в лицее, барабанный бой заглушал для меня голос наставников, а таинственный язык книг казался нам бездушной и нудной болтовней. Логарифмы... были в наших глазах лишь ступенями, ведущими к звезде Почетного легиона, которая нам, детям, представлялась самой прекрасной из всех небесных звезд.

Ни одна рассудительная мысль не могла надолго овладеть нашими умами, взбудораженными непрерывным громом пушечной пальбы и гулом колоколов, которые отзванивали Те Деум. Стоило одному из наших братьев, недавно выпущенному из лицея, появиться среди нас в гусарском доломане и с рукой на перевязи, как мы тотчас же стыдились наших книг и швыряли их в лицо учителям. Да и сами учителя без устали читали нам бюллетени Великой армии и наши возгласы "Да здравствует Император!" прерывали толкование текстов Тацита и Платона. Наши наставники походили на герольдов, наши классы - на казармы; наши рекреации напоминали маневры, а экзамены - войсковые смотры. И вот с той поры во мне вспыхнула особенно яркая, поистине необузданная любовь к военной славе... таким жгучим оказался след в наших сердцах, раненных Римским Орлом... Я шел по стопам поколения эпохи Империи" [145].

Эта атмосфера оказывала прямо-таки гипнотическое влияние. Альфред де Виньи не отступил от исторической правды, заставив своего героя, капитана Рено, произнести такой монолог:

"Если бы я вообще мог приглядываться в ту пору к чему бы то ни было! Но глаза мои видели, а уши слышали лишь то, что совершал Император: для меня существовал только голос Императора, жесты Императора, шаги Императора. При его приближении я пьянел, его присутствие меня гипнотизировало. Честь состоять при этом человеке казалась мне превыше всего на свете, и никогда ни один любовник не ощущал обаяния своей возлюбленной с большим пылом и большим изнеможением по сравнению с тем, что каждодневно испытывал я, взирая на своего кумира" [146].

Надо учитывать, что Альфред де Виньи в целом был довольно враждебен к Наполеону, но и к Бурбонам симпатий не питал. Аналогичные характеристики оставили и другие писатели, например, Сент-Бев и Бальзак.

Основные идеи наполеоновской легенды были высказаны официальной пропагандой в эпоху консульства и империи. Позднее на острове Святой Елены они были Наполеоном развиты, еще более обоснованы, дополнены, кое-где уточнены. В конечном итоге они превратились в стереотипы мышления не только многих французов, но и многих европейцев и даже пережили своего создателя.

Хотелось бы в заключение подчеркнуть еще одну мысль. Далеко не всегда наполеоновская пропаганда представляла из себя пустые лозунги, не имевшие никакой связи с действительностью. Если бы это было только так, то эти идеи скоро обесценили себя и их влияние оказалось бы кратковременным. Но этого, как известно, не случилось, потому что бонапартистская пропаганда, в целом соответствовала очень продуманной и гибкой социально-экономической политике, которая действительно отвечала интересам различных слоев населения. Нужно также отметить, что в сравнении с тиранами XX в. Наполеон почти не прибегал к массовому террору, за исключением районов, охваченных гражданской войной, как, например, Вандея. Хотя, разумеется, конституционные положения часто нарушались. В целом, наполеоновская легенда" представляла, как тонко подметил А. Собуль, своеобразное толкование реальных событий, но редко - фальсификацию их, "легенда" приписывала герою мотивы и цели, которых на самом деле у него, возможно, не было [147].