Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

Я также хочу остаться на своём.

Против Люксембурга будет горсть великопольской шляхты – и только. За ним и с ним краковяне и сандомирцы, и все те, вдобавок и крестоносцы. Немцы с немцем легко снюхаются. Против этих всех один Семко ничего не сделает. Брата Януша и железным шестом не поднять. Сидит он в своих лесах, хорошо ему в них, не двинется. Захочется ему польской короны – можно ради неё потерять Мазовецкое княжество.

Он говорил, и хотя это текло из молодых уст, канцлер, воевода, даже сам Бартош чувствовали, что разум в этой речи был.

Действительно, старый Соха, который не раз то же самое слышал из уст Зеймовита, отца, знал, что этот его разум был неограниченный; что повторял то, чему от покойного научился, что он ему при жизни постоянно вбивал в голову, но правда была правдой. Трудно было отрицать то, что бросалось в глаза.

Канцлер также сразу сказал:

– Святые слова, не пожелай чужого, чтобы своего не потерять.

А Соха добавил:

– Не искушайтесь, милый староста. Желать величия – это понятная вещь, но добыть его трудно, когда столько неприятелей, и в худшем случае даже на друзей нельзя рассчитывать. Столько плохого на одного. Ни казны, ни людей на это не хватит.

Бартош хмурился и одновременно терял терпение.

– Да что вы говорите! – сказал он. – Кто сокола на цаплю не пускает из опасения, как бы клювом его не пробила, тот перьев цапли на колпаке носить не будет. Ради той Болеславовской короны и принесённого с небес Щербца стоит всё-таки чем-то пожертвовать, потому что и немецкая императорская корона ясней, чем эта, не светится.

– Ха! Ха! – громко рассмеялся Семко. – Этой короны нам уже не увидеть, раз мы её однажды отдали из Гнезна. Покойный Луи увёз её с собой и запер в Буде!

– Э! Мы пошли бы за ней, разохотившись, и в эту Буду, – ответил живо Бартош, – если бы только было с кем и для кого. Не хватает мужества; с ним бы и корона была.

От этих шутливых слов Семко весь задрожал. Пламень облил его лицо.

Он поглядел на Бартоша и прошил его взглядом как стилетом. Чёрные брови на лбу стянулись в одну и губы начали трястись. Ножик, который он держал в руке, глубоко вонзился в дерево и отсёк большой кусок.

– Мужества бы хватило! – крикнул он сильным голосом. – Но разум также нужно иметь!

Канцлер и воевода поддакивали князю и хвалили; шляхта хмуро молчала.

Бартош молча взял хлеб и принялся за остывшую еду. Никто не смел заговорить, потому что видели уже, что Семко разгневался, и хотя он был молод, когда в нём играла эта отцовская кровь, знали, что был готов ножом, который дрожал в его руке, бросить в человека.

Но он сразу успокоился, остыл, выпил из пустого уже кубка и задумался.

– Домарата, не Домарата, – сказал он медленно, – примите в конце концов того, кого вам назначат. Война и беспокойство в доме надоедят. Помиритесь с Сигизмундом и Марией.

Гость только покрутил головой – его лицо вовсе не изменилось, чувствовалось, что это княжеское высказывание не считал последним словом.

– Ни я, ни те, кто держаться со мной, – сказал он медленно, – помириться не можем. Уже достаточно краковяне нами верховодили. Сами собой хотят всё делать, а что у них с носа упадёт, навязывают нам, как этого Домарата. Позор для нас, полян, из которых эта корона вышла и величие родилось. Нет, не дадимся в неволю краковским панкам, бабам и головастикам. Хотят войны – будет война!

Он ударил сильным кулаком о стол и есть перестал.

– Не я один это говорю, милостивый пане, – прибавил он, – потому что я, хоть чувствую в себе немножко силы, не рвался бы с мотыгой на солнце. За мной стоят другие, а число нас немалое. Вицек из Кенпы, воевода Познаньский, то же самое думает, Судзивой Свидва, да и все Наленчи, сколько их есть, и друзья и родственники. Наленчи тут старше, чем Гжималы, предки которых недавно из Германии свою Городскую браму принесли. Наш Окровавленный платок тут такой же старый, как христианская вера; мы тут здешние.

Бартош крикнул это с сильной гордостью и глаза его мрачно блеснули.

Задумчивый Семко ничего не отвечал. Поскольку гость уже вытер губы и отошёл от стола, потому что ему перехотелось есть, подошёл слуга с миской, кувшином и полотенцем для мытья рук.

Канцлер встал из-за стола, а Соха последовал его примеру; увидев это, шляхта потихоньку направилась к дверям. В помещении царило мрачное молчание, Семко рассеянно дальше резал ножом стол, что могло быть знаком того, что ещё не успокоился.

Бартош какое-то время сидел, разглядывая комнату и князя, потом снова начал говорить:

– Милостивый князь, я ехал сюда с доброй надеждой, вернусь очень расстроенным. Мне нужно вернуться в ближайшее время, если тут ничего не добьюсь. Грималы не спят и точат зубы на мои крепости и деревни.

Услышав это, князь вскочил со своего кресла, вкладывая ножик в ножны, и только теперь с удивлением заметил, какой вред он нанёс им необдуманно.

– Слушайте, староста, – сказал он приглушённым голосом, подходя к нему. – Ради любви ко мне отдохните тут немного, дайте мне этот день. Хочу с вами поговорить и посоветоваться с самим собой.

Он поглядел на стоявшего старосту, который, ничего не сказав, поклонился. Соха как раз хотел уже уходить и стоял в дверях, Бартош присоединился к нему и канцлеру, чувствуя, что молодой князь, хоть своенравный, иногда уступал им. Хотел заручиться их поддержкой. Семко остался один.

Постояв во дворе на коротком разговоре, они потом вместе пошли в воеводинский дом, потому что, хотя Соха обычно жил в деревне с семьёй, вынужденный постоянно бывать в Плоцке, имел там свой дом при замке, службу и людей.

Канцлер, по причине более срочных дел забыв о Бобрке, которому велел ждать себя, вместе с ними пошёл в дом воеводы.

По дороге они мало о чём говорили, потому что вокруг крутилось достаточно людей, да и так прибытие Бартоша могло быть стимулом ко всяким догадкам.

Если бы они ничего делать не хотели, не подобало даже показывать намерения, а если бы решились предпринимать такое дело, до поры до времени также следовало хранить молчание.

Соха был так же задумчив и погружён в себя, как и канцлер, с лица которого также исчезли утренний покой и безоблачность. Бартош был малость насуплен, но ему