Картина Черного человека - Наталья Николаевна Александрова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не стал мать стыдить, а предложил устроить меня в больницу к своему учителю, там, дескать, все обследования сделают бесплатно и качественно, и не надо будет таскаться в поликлинику.
И справку дадут, что ребенок на обследовании, для жилконторы сгодится.
Справка решила дело, и буквально через два дня мать отвезла меня в больницу.
Ух, нагляделась я там на детей! Были такие, как я, были и хуже. Мать меня в больнице не навещала, так что через две недели, когда обследование закончилось, заведующий вызвал мать по телефону и наорал на нее в кабинете, потому что она отказывалась от операции. Уж не знаю, чем он ее пугнул, но подпись ее получил на всех бумагах.
Вечером перед операцией пришел ко мне тот самый доктор из участковой поликлиники, который и замутил всю эту историю. Он сказал, что я молодец и что все будет хорошо, я стану лучше видеть, слышать и говорить и со временем стану красивой.
Красота меня не очень волновала, о чем я и сообщила доктору. Он в ответ погладил меня по голове и ушел. На этом первый, и я считаю, самый плохой этап моей жизни закончился, потому что после операции я очнулась другим человеком.
Сейчас я очнулась от воспоминаний. На часах была половина второго ночи, странно было не слышать легкого похрапывания со стороны кровати Петровны. Кровать была уже не та, с медными спинками, ту мы уже лет десять назад отнесли на помойку, а Петровне я заказала новую кровать из собственных денег. Подарок на день рождения.
Петровна с трудом, но согласилась расстаться со старой кроватью, потому что она жутко скрипела и пружины впивались ей в бок. Никакие матрасы не помогали.
Я решила, что все же пора спать, завтра будет трудный день, нужно к Петровне в больницу наведаться, кроме меня, ведь никто туда не пойдет…
Встала я пораньше, как на работу, но мать уже ушла, у нее смена с восьми. Я наскоро ополоснулась в ванной, а краситься решила у себя в комнате. У Петровны стоит там столик с зеркалом, она называет его трельяж. Столик проеден жучками, зеркало мутное, сколько ни протирай его, и света мало, но я решила комнату надолго не оставлять открытой, Петровны-то сейчас нет.
И, как оказалось, очень правильно сделала, потому что застала в комнате Поганца. Вот неймется ему с утра, небось спереть хочет, что плохо лежит, да и толкнуть по дешевке, чтобы хоть пива купить, если на дозу не хватит.
Денег-то он никаких не найдет, Петровна еще раньше, когда в полном разуме была, показала мне два тайника в комнате. Она хранила там деньги и парочку золотых вещей — свое обручальное кольцо и материны еще сережки. Больше у нее ничего ценного не было.
— Чего тут забыл? — спросила я, радуясь, что успела вовремя.
Поганец разочарованно оглядел комнату, увидел прислоненную к стене картину и пнул ее ногой, проговорив сквозь зубы:
— Ишь, разбросала тут барахло всякое! Не пройти! Снеси живо на помойку или я сам снесу! Натащила в дом всякой дряни, ступить от нее некуда!
— А ну, вали отсюда! Не пройти ему, а ты не ходи! Нечего тебе тут делать! Не смей это трогать!
— А то что?
— Увидишь! — я двинулась на него, сжав кулаки. Он зашипел по-змеиному и юркнул в свою берлогу — ту самую комнату, которую удалось тогда выцарапать матери.
Я покосилась на картину, которая стояла лицом к стене.
Еще и правда выбросит, исключительно из подлости. Или изрежет ножом. А картина не моя, общественная. Сан Ваныч мне выволочку за нее устроит. Так что надо ее прибрать…
Я решила спрятать картину в кладовке, на верхней полке. Поганец маленького роста и там ее не заметит, даже если зачем-нибудь сунется в кладовку. Хотя он туда не сунется, уж там точно ничего нет, чтобы продать, хлам один.
Прежде чем положить картину на полку, я еще раз взглянула на нее. Мне хотелось понять, что же в ней такого страшного, из-за чего Петровна грохнулась в обморок, а Анна Павловна вообще померла…
Я включила в кладовке свет, отстранилась от картины, вгляделась в нее.
И вот ведь что странно — картина с прошлого раза заметно изменилась…
Нет, пейзаж не превратился в натюрморт. Как и прежде, на картине был изображен темный, мрачный лес, окружающий маленькое озерко с торфяной болотной водой. Но теперь на дальней стороне озера появилась покосившаяся избушка с полусгнившим крылечком и подслеповатыми оконцами.
Я точно помнила, что прежде этой избушки не было. Прежде на этой картине не было никаких следов присутствия человека, никакого намека на жилье. И животных никаких не было — ни волка, ни собаки, ни птицы никакой на дереве не сидело. И вдруг избушка…
Как такое возможно?
Но самое главное — у меня было странное и неприятное чувство, что сквозь закопченное окно избушки кто-то смотрит на меня — недобро, подозрительно.
И это еще не все. Мне показалось, что дверь избушки вот-вот откроется, а за этой дверью таится кто-то или что-то страшное, и это вырвется наружу…
Это было так неприятно, что у меня по спине побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом.
Я торопливо запихнула картину на верхнюю полку, прикрыла ее старым мешком, выключила свет и вышла из кладовки, плотно закрыв за собой дверь.
Я собрала для Петровны кое-какие вещи — смену белья, ночнушку, шерстяные носки — и вышла, заперев дверь нашей с Петровной комнаты. Замок мы поставили не так давно, когда Поганец окончательно сошел с катушек и подсел на наркотики.
На скамейке перед подъездом, как обычно, сидела монументальная старуха. Старуха эта была такой же неотъемлемой и неизменной принадлежностью нашего двора, как, к примеру, Медный всадник или Исаакиевский собор — непременные принадлежности нашего города.
Звали ее Зинаида Васильевна Морозова, но все местные жители называли исключительно Морозихой.
Как-то я увидела репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и поняла, что кличка дворовой старухи основана не только на ее фамилии. Ее мрачный и внушительный вид очень напоминал старую раскольницу с картины. Во всем ее облике чувствовался сильный характер. Хотя, может быть, и скверный.
Морозиха всегда одевалась
