Орленев - Александр Мацкин

Освальд просит мать оказать ему последнюю услугу и дать эти

облатки, как только он потеряет разум и погрузится в тьму,;

в зале наступает глухая тишина. А семьдесят лет назад публика

рыдала, и Орленев ее не жалел.

Драма спешит к развязке, темп игры еще больше учащается.

Время теперь особенно дорого, и все-таки, когда речь заходит

о Регине, Орленев не торопится. Освальду надо напоследок вы¬

сказаться! Фру Альвинг ужасает просьба сына, она не может

стать его убийцей, она слышать не хочет о морфии! Другое

дело — Регина, будь эта девушка с ним рядом, она, не задумы¬

ваясь, в нужный момент дала бы ему смертельную дозу нарко¬

тика. Ведь Регина так «восхитительно легко все решает». Это на¬

тура по-своему цельная, при ее здоровом эгоизме она лишена

предрассудков и чувствительности, она не стала бы возиться

с безнадежно больным паралитиком. Мысль Освальда до конца

сохраняет ясность. У фру Альвинг есть еще иллюзии, есть еще

смутные надежды, он же знает меру вещей и меру ценностей и

в час своей гибели.

Существует мнение, что поскольку в страданиях заложен эле¬

мент сознания, то чем выше уровень сознания, тем легче ему

справиться с болыо и подавить ее. Орленев держался другого

мнения, ему казалось, что чем тоньше и совершенней интеллект

человека, тем острей испытываемая им боль; он лучше ее прячет,

он держит ее в себе, но боль от этого не уменьшается, напротив,

она становится еще более тягостной, еще менее переносимой. Я не

знаю, что могут сказать по этому поводу психология и психиат¬

рия и есть ли какие-нибудь общие законы, устанавливающие

взаимосвязь между сознанием и страданием. Но сила игры Орле-

нева в «Привидениях» строилась на том, что его Освальд был

человеком высокоорганизованного сознания, и тем трагичней был

процесс его физического распада. Картину этого распада театр

восстановил в третьем акте с такой медицинской, протокольно

клинической точностью, что уклон в патологию, как я уже писал,

вызвал отчаянные нападки критики.

Почему же Орленев был так неуступчив и держался за эту

патологию? Никаких доводов себе в оправдание он не придумал,

но в разговоре с близкими часто повторял: коль скоро искусство

хочет лечить раны, оно должно к ним прикасаться. Показывать

боль и находить для нее изящную и нейтральную форму —

разве это не бесчестно? Возможно, он заблуждается, только он не

верит в трагедию, которая хочет быть приятной. Через пятна¬

дцать лет после смерти Орленева вышел роман Томаса Манна

«Доктор Фаустус», где в диалоге героя с чертом говорится, что

в искусстве «допустимо только нефиктивное, неигровое, неприт¬

ворное, непросветленное выражение страдания в его реальный

час»28. С такой точностью Орленев не мог бы выразить свою

мысль, но думал он похожими словами, страдание в его «реаль¬

ный час» нельзя прихорашивать, таково его убеждение, он ничего

не хочет подслащивать, он, скорее, готов переложить черной кра¬

ски (в чем мы можем теперь его упрекнуть). Его ничуть не сму¬

щает, что трагедия Освальда может нарушить чей-то благопо¬

лучно налаженный покой.

Так оно и было, если судить по некоторым отзывам журналов

и газет. Я приведу всего два из многих. Автор заметки в журнале

«Театр и искусство», опубликованной вскоре после петербургской

премьеры, писал: «Когда я смотрел воспроизведенную почти

с клинической точностью картину припадка Освальда (г. Орле-

нев), я все время думал: Ибсен — великий драматург, «Привиде¬

ния» — великолепная пьеса, г. Орлонсв талантливый актер, но

вторично меня на эту пьесу ничем не заманишь. Очень хорошо,

но вполне достаточно, ибо «сыт по горло» и не считаю нужным

еще раз терзать свои нервы» 29. В топ петербургскому журналу

критик «Московских ведомостей» весной того же 1904 года упре¬

кал Ибсена и заодно с ним Орленева в том, что они представили

«безобразную картину» таких «семейных ужасов», которые «спо¬

собны в самом жизнерадостном человеке убить всякую охоту на¬

деть на себя узы Гименея»30. Такая критика только разжигала

пыл и азарт Орленева, и он играл сцену агонии Освальда с еще

большей откровенностью и бесстрашием, нарушая то чувство

гармонии, которое так обязательно в этой трудной роли, впря¬

мую соприкасающейся с миром безумия. Но и в этом случае

он был доволен, потому что его беспокойный реализм нес с со¬

бой очищающее нравственное начало и действовал на публику

инертную, отсиживающуюся, уклоняющуюся, бесстыдно равно¬

душную, как кислота на старую, грязную монету, по выражению

горьковского Сатина.

После петербургской премьеры «Привидений» слух о новой

роли Орленева пошел по России, и антрепренеры из разных го¬

родов наперебой предлагали ему выгодные контракты. Он вы¬

брал для начала давно им облюбованный южный маршрут и

в феврале 1904 года, оказавшись в Одессе, писал Чехову: «Много¬

уважаемый и дорогой Антон Павлович! Очень прошу Вас позво¬

лить приехать к Вам 16 февраля прямо с парохода. Я разъезжаю

с Ибсеном — «Привидениями» — по всей России, играю в каждом

городе по одному спектаклю и ночью уезжаю. Мне Вас очень надо

видеть: во-1-ых, отдать взятые у Вас три года назад 100 рублей;

2-ое — сообщить Вам, что предсказание Ваше сбылось: «Когда

вам, Орленев, будет 34 года, вы бросите пить и станете другим

человеком». Пить я бросил, а каким человеком покажусь Вам

16-го, сами скажете! Если бы я мог надеяться, что Вы осчастли¬

вите меня и приедете на спектакль. Начну ровно в 8 и окончу

в 1072 — всего три акта в одной декорации. Очень люблю Вас и

земно преклоняюсь. Павел Орленев» 31. По каким-то неизвестным

нам причинам отъезд Орленева из Одессы задержался и, как сле¬

дует из его телеграммы Чехову, хранящейся в том же фонде От¬

дела рукописей Государственной библиотеки имени Ленина, он

выехал в Ялту только 8 марта. С этого дня имя Орленева опять

замелькало в письмах Чехова к Книппер.

8 марта. «Получил от Орленева письмо: пишет, что едет

в Ялту, что хочет возвратить мне 100 рублей, которые взял три

года назад. Посмотрим. Играет он с Горевой в ибсеновских «При¬

зраках»; говорят — с успехом». Сроки опять сдвигаются: то ли

Орленев долго добирался до Ялты, то ли пришлось перенести

начало гастролей; но пройдет целая неделя, пока 15 марта Чехов

напишет Книппер: «Завтра здесь играет Орленев в «Искупле¬

нии», я, вероятно, пойду, если не будет дождя». Письмо груст¬

ное, в Ялте непогода, «холодище, грязь, на горах снег». И все-

таки непогода не помешала Чехову; 18 марта он написал Книп¬

пер, что видел Орленева в «Искуплении». (Почему «Искупле¬

нии»? Может быть, под таким названием шла пьеса в Ялте? Или,

может быть, Чехов считал, что оно больше подходит содержанию

пьесы?)

Дальше нас ждет полная неожиданность — суждение Чехова

о пьесе и игре не оставляет сомнений: «И пьеса дрянная и игра

неважная, вроде как бы жульническая». Как объяснить эту кате¬

горичность без оттенков? Разве только тем, что к моралистике Иб¬

сена (о чем мы уже упоминали) он относился без всякой симпа¬

тии, а Орленева ценил как актера веселого таланта, остроумного

и жадного к жизни (хотя славу ему принесли царь Федор и роли

из репертуара Достоевского), и вдруг такая тоска и мрак. Нельзя

также забывать, что это письмо было написано тяжело больным

человеком за три с половиной месяца до его смерти; дотошный

клиницизм актера ничего другого, кроме раздражения, у Антона

Павловича вызвать не мог. Тем удивительней дальнейшее разви¬

тие отношений Чехова и Орленева в те весенние месяцы

1904 года.

Проходит еще шесть дней, и 24 марта Чехов пишет Книппер:

«Сегодня приходил ко мне Орленев, отдал сто рублей долгу. Не