Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

Я набираю воздуху и начинаю снова:

– Скажите, Лорен Спектор, существует ли еще такое мероприятие, как ленч женской общины?

– Вы про салат из яиц, тунца и огромного количества помидоров черри?

– Именно про это.

– Давно уже нет, – отвечает она. – Теперешняя община – в основном работающие женщины, у которых нет времени готовить. – Но у нас есть несколько кейтеринговых фирм, которые могут поставить нечто похожее. – Пауза. – Не хочу на вас давить, но мне бы лучше знать раньше, чем позже. У нас тут гей-пара, у которой свадьба в тот же день с утра. Они хотят отстреляться к одиннадцати, чтобы уехать на уик-энд в Пайнз и не попасть в пробку.

– Есть о чем подумать, – говорю я, не находя других слов. – Как сами можете себе представить, я несколько не в курсе тех планов, которые были раньше.

– Я думаю, что у Джейн был какой-то файл с информацией, сейчас у всех есть. Кроме того, она оставила залог. Залог, как правило, не возвращается, но можем к этому вернуться. Обсудить частичный возврат.

– Какова сумма залога?

– Две тысячи пятьсот, – говорит она. – Так как – будем продолжать?

– Давайте я поговорю с Нейтом и вам перезвоню.

– Это время было тяжелым для всех, – говорит она.

– Да, – соглашаюсь я.

Когда я заговариваю с Нейтом о бар-мицве, у него садится голос. Вот этого я и боялся.

– Я, наверное, не смогу. Очень это меня огорчает. Мама это все готовила.

– Ты можешь сделать это ради нее? В ее память?

– Не могу себе представить, как все, с кем мы были знакомы, будут на меня пялиться и думать, что мне повезло уцелеть. Не могу себе представить, как буду писать благодарственные записки за все айподы и прочую хрень, которую мне подарят и которая больше будет значить для них, чем для меня, потому что, если правду сказать, мне больше барахла не нужно. Не могу представить, что какой бы то ни было «бог», в которого я верю, сочтет это необходимым. – Он останавливается перевести дыхание. – Если говорить совершенно честно, – продолжает Нейт, – я бы не хотел делать ничего такого, что снова соберет вместе всех родственников. Вот говорят, ядерная семья – идеальная семья, но про расплавление в реакторе – молчат. – Он останавливается и спрашивает: – У тебя была бар-мицва?

– Была.

– И как? Тебе понравилось?

– Хочешь узнать, какая у меня была бар-мицва? – Я делаю паузу. – Мои родители не хотели, чтобы я много о себе мнил – как будто достойные чувства по отношению к самому себе могут вызвать нечто вроде слоновой болезни, от которой уже не оправишься, – и поэтому нам с Соломоном Бернштейном сделали одну бар-мицву на двоих. Мне это было преподнесено как намного более дешевое, а так как Бернштейны выше стояли в пищевой цепи, мои родители оказались среди правильных людей.

– Так что в основном это было для твоих родителей?

– Да, – отвечаю я. – А после церемонии было то, что называется «ленч женской общины». Все дамы из нашей синагоги приносили салат из яиц с тунцом. Кое-кто отравился – к счастью, никто не умер. Но после этого было введено новое правило: все ленчи общины приготовляются в синагоге, и используется майонез Беллмана, а не «майракл вип» – который был назван гойской едой и доверия не заслуживающим.

– Гойской едой?

– Как утверждает моя мать, твоя бабка, все на свете – вещи, продукты и так далее – бывает двух видов: еврейское и нееврейское.

– Например?

– Зубная паста «Крест» – еврейская, «Колгейт» – нееврейская.

– «Томс»? – спрашивает Нейт.

– Атеистическая или унитаристская. Джин – нееврейский, и «бельведер», и «Кетель ван», и любой кустарный алкоголь, кроме «Манишевица», который еврейский. В любом еврейском доме можно найти бутылку жидкости медового цвета, про которую никто уже не помнит, скотч это или бурбон, изредка две бутылки, но никогда – три. «Крем-де-мент» на ванильном мороженом – ассимилированно-еврейский. Маджонг и пинокль – еврейские.

– Вернемся к бар-мицве, – говорит Нейт.

– Стояли два стола с подарками – на одном мое имя, на другом Соломона, и в процессе я подходил иногда и смотрел, у кого груда подарков выше и выглядит лучше.

– И как?

– Трудно было сказать – учитывая, что мне кто-то подарил энциклопедию и завернул каждый том отдельно. Единственное, что мне действительно понравилось, – это бинокль, предназначавшийся для Соломона, но оказавшийся среди моих подарков.

– А как ты понял, что он был для Соломона?

– Карточка была приложена: «Солли, с любовью от тети Эстель и дяди Рувима». Мама хотела, чтобы я вернул его Соломону, но я отказался. Взял бинокль и спрятал его во дворе, под домом.

– Это неразумно – ожидать, чтобы ритуал перехода ощущался приятно и был по сути позитивным? – спрашивает Нейт. – А как же потеря девственности?

– Знаешь, Нейт, я намного старше тебя. Мне не хотелось бы, чтобы ты был разочарован.

– И потому ты прямо сейчас прокалываешь пузырь? – спрашивает он. – Чтобы я был таким же несчастным, как ты?

– Нет… – начинаю я решительно и останавливаюсь. – Я хотел тебя защитить.

– От чего?

– От жизни? – отвечаю я вопросом.

– Поздно уже. А ты бинокль так и не отдал Соломону?

– Я ему как-то в школе все выложил. А он говорит: «Оставь себе, у меня уже есть бинокль». – Я замолкаю. – Кажется, я этого еще никогда никому не рассказывал.

– И даже Клер?

– И даже ей.

Он молчит. Потом спрашивает:

– Почему у вас с Клер не было детей?

– Клер боялась, что будет слишком холодной родительницей. Она считала, что лишена способности любить по-настоящему и ребенок будет от этого страдать.

– А ты?

– Я с ней соглашался.

Долгая пауза.

– Я молился когда-то, – говорит Нейт. – Каждый вечер произносил молитву про главное, всегда верил, что есть что-то больше мира, идея какая-то. Теперь даже не знаю, как я думаю. У меня отношения к вере поменялись.

– Так что – у меня такое чувство, будто ты думаешь отменить бар-мицву?

– Я думал, мы пока просто разговариваем.

– Ты прав. Мы не обязаны решать это сегодня.

После вскрытия своей легенды Аманда из «Эй-энд-пи» исчезает.

Отчасти ради проказы, отчасти потому, что мне искренне любопытно, я решаю не ждать, пока она появится, и все же навестить. Вытаскиваю из холодильника полупустую коробку с китайской едой, заворачиваю ее в ту же коричневую бумагу, в которой ее принесли пару дней назад (на ней еще чек висит), и запечатываю степлером. В старом лабораторном белом халате Нейта, похожем на куртку официанта, еду к ее дому, вверх по улице Тюдор, и звоню в дверь.

– Ты что здесь делаешь? – спрашивает она, открывая.

– Тут вам полузаказ, – говорю я с плохо изображаемым китайским акцентом, передавая ей пакет.

Заглядывая в дом ей через плечо, я вижу только линялый узорчатый ковер, вешалку для пальто и шляп, массивные деревянные перила и лестницу, застеленную ковровой дорожкой. Догадываюсь, что слева – гостиная, справа – салон или столовая, а прямо под лестницей – ванная с сидячей ванной, а потом, у задней стены дома – кухня, и, быть может, с уголком для завтрака.

– Ты принес недоеденную китайскую еду?

– Здесь ее полно. Жареный рис и свинина мушу.

Она возвращает мне пакет, и тут к ней сзади подходит ее мать: тощая, но из эластичных штанов баскетбольным мячом торчит живот. Когда-то высокая, сейчас она существенно съежилась; пушистые белые волосы аккуратно уложены буклями вокруг головы, как на портретах Вашингтона.

– Мы регулярно жертвуем в Фонд почек, – говорит мать. – Мой муж не одобряет сбора от двери к двери, но у меня есть свои деньги, на булавки. – Вы берете наличными?

Она щелкает застежкой кошелечка и вытаскивает пять долларов, которые хочет отдать мне.

– Мама, он еду разносит, – говорит Аманда, отталкивая руку матери. – И ошибся адресом. Удачи вам в следующий раз, – говорит она и захлопывает дверь у меня перед носом.

Я от скуки делаю вторую попытку. По-моему, это весело и заодно демонстрирует мою целеустремленность: мне нужно что-то большее, какое-то более определенное заключение. Подъезжаю к «семь-одиннадцать» за галлоном молока и апельсиновым соком и снова паркуюсь у тротуара возле ее дома. Перейдя влажный газон пешком, вспрыгиваю на крыльцо и звоню два раза. Динь-дон, динь-дон.

Открывает ее мать.

– А я вас помню, – говорит она, и я вдруг нервничаю, что меня раскрыли – несмотря на переодевание. – Вы сюда приходили несколько лет назад, и молоко было в бутылке.

– Это был не я.

– Значит, ваш отец, может быть. – Она шаловлива, весела и совершенно очаровательна. Берет у меня молоко неожиданно сильными руками. – Запишите мне на следующую неделю полгаллона и пончики с сахарной пудрой, если у вас есть. – Она смотрит мне за спину. – Крокусы подрастают, – говорит она, и я вижу, обернувшись, что немало их передавил на дороге. – И нарциссы скоро зацветут.

– Этот человек нам родственник? – слышен вопрос отца.