Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

— Известно тебе, Елена Павловна, почему Холмов отправился в свою станицу?

— Известно.

— Почему?

— В Береговом надоело сидеть без дела.

— Опять ты свое? А почему пешком?

— Очевидно, за последние годы ездил он много, а ходил мало, — ответила Медянникова. — Вот и решил попутешествовать пешком. Да и что в этом плохого? Пошел — и пусть себе ходит.

— А известно ли тебе, что он не просто ходит, а вмешивается в колхозные дела? — с упреком спросил Проскуров. — Устраивает беседы, митинги, дает указания, принимает жалобы.

— Знаю и об этом. В Усть-Малюгинской, например, вмешался в дела «Авангарда» и поступил правильно. Поправил нас. Ничего плохого в этом тоже не вижу.

— Не видишь? — Проскуров скупо усмехнулся. — Плохо, Елена Павловна. Это — еще наше счастье, что об этом пешем переходе не узнали газетчики. Попадись им такое на карандаш — и готовый фельетон. Позор на всю страну! А ты: «Ничего плохого в этом не вижу». Как же так? Ведь это же чистейшее донкихотство! В затрапезной одежонке, смешон и жалок, едет на коне. И кто едет? Холмов! В Широкой он даже нарядился под абрека — в бурку и в папаху! Я уважаю Алексея Фомича, но пойми, Елена Павловна, он компрометирует не только себя, а и нас. Могла бы дать ему свою машину.

— Не просил. Видно, не нужна ему машина.

— Я уже говорил тебе, Елена Павловна, о необходимости окружить Холмова заботой, вниманием, — резко сказал Проскуров. — Просил дать ему возможность отдохнуть, отрешиться от всяких дел. А что получилось?

— Холмова надо по-человечески понять, а не осуждать, — сказала Медянникова. — Нет ничего плохого, а тем более страшного в том, что он идет пешком и что вмешивается в колхозные дела. Для тревоги или беспокойства нет никаких причин.

Проскуров не стал слушать. Направляясь к выходу, сказал:

— Вижу, Елена Павловна, ты неисправима. И ничего не понимаешь. Ведь этот «пешеход» с больной ногой лежит сейчас у Калюжного в доме. И я еду к нему, чтобы прекратить этот никому не нужный «туризм». На минуту загляну к Ольге Андреевне, возьму для Холмова одежду. А тебя прошу, позвони Калюжному и скажи, чтобы ждал меня в райкоме. Часа через три я буду у него.

И Ольгу, войдя в ее дом, Проскуров предупредил, что торопится и заскочил к ней только для того, чтобы сказать, что едет к Холмову. Но от чая не отказался. Он подумал, что за чаем сможет поподробнее узнать от Ольги и о причине, заставившей Холмова отправиться в Весленеевскую пешком, и о том, что тот говорил, когда уходил из дому.

Чай пили на веранде. Проскуров сказал, что Холмов еще не пришел в Весленеевскую и находится в Родниковской у Калюжного. О болезни Холмова и о том, где он уже побывал и что делал, умолчал. Дружески пожурил Ольгу за то, что она, как жена, не убедила Холмова отказаться от далекого и столь рискованного для его здоровья путешествия. Желая подчеркнуть свое по-прежнему доброе отношение к Холмову, он сказал, что бросил все дела и специально едет в Родниковскую.

— Если сказать откровенно, то спешу на выручку, — с улыбкой на загорелом лице добавил он. — Нельзя ему ходить, как страннику, пешком. Посажу в машину, и пусть едет, куда пожелает! Приготовь для него одежду. Представляю себе Алексея Фомича в лыжном костюме! Смех, честное слово!

Ольга печально смотрела на веселое лицо Проскурова.

— Андрюша, горе мне с Холмовым, — сказала она. — Я, жена, и не узнаю его. Вот ты спросил, почему не отговорила. А разве это возможно? — Лицо ее стало еще грустнее. — Ты же знаешь его натуру. Если что задумал, то не остановится ни перед чем. А тут, в Береговом, это его упорство утроилось. Говорила тебе, Андрюша, а ты не поверил. Ведь правда же происходит с ним что-то непонятное.

— Меня сейчас интересует другое, — сказал Проскуров. — Какая у него была цель? Не мог же он так, без всякой цели, взять да и пойти пешком? Тебе-то он, надеюсь, говорил, какая у него главная цель?

— Брат к нему приехал, пожаловался насчет коня. — Ольга тяжело вздохнула. — Вот Холмов и вздумал помочь брату. И еще говорил, что нарочно пойдет пешком, чтобы посмотреть белый свет. Так и сказал: белый свет. Будто раньше не видел этот белый свет. — Она приложила платок к глазам. — Только все эти разговоры, Андрюша, о белом свете, как я понимаю, ничего не значат. Главная его цель, как я вижу, не в этом.

— А в чем же?

— Главная цель, как я понимаю, — наша соседка. Ты видел эту развеселую Верочку, когда приезжал к нам летом. — Ольга снова приложила платок к влажным глазам. — Не смотри на меня так, Андрюша, не удивляйся. Никому об этом не скажу. Совестно. Но тебе-то обязана сказать. Вникни, Андрюша. В тот день, когда ушел Холмов, вдруг исчезла и Верочка. Куда? Никто не знает. Как сквозь землю провалилась! Думаешь, это — случайное совпадение? Нет, Андрюша, чует мое сердце, что его «белый свет» сошелся на Верочке. Она всему виной. Ты видел бы, как она возле него вертелась! И эти ее песенки, и эти ее улыбочки! А он при виде Верочки, веришь, становился веселым и как-то весь даже молодел. Все это я-то видела.

— Ну что ты такое говоришь, Ольга Андреевна? — сказал Проскуров, не в силах сдержать улыбку, понимая, что это может обидеть Ольгу. — В его-то годы? Ни за что не поверю!

— Седина в голову, а бес в ребро…

— Да нет же, Ольга Андреевна, поверить в это невозможно, — стоял на своем Проскуров. — Это — лишь твое подозрение, не более. Я хорошо знаю Алексея. Он не такой.

— Не защищай, Андрюша! Все вы, мужчины, одинаковы.

— Такое не в характере Холмова, — говорил Проскуров. — Нет, влюбиться он не может. Даже смешно!

— Беда, Андрюша, в том, что характер-то у него переменился. Холмов тут, в Береговом, стал совсем другим человеком.

Глава 33

Проскуров не знал, что еще сказать Ольге, чтобы она поверила и успокоилась. Если бы все дело было только в Верочке, то не надо было бы ему ни тревожиться, ни спешить в Родниковскую. Он взглянул на часы и сказал, что чаевничать на веранде хорошо, но ему пора уезжать.

«И все же я думаю, Ольга Андреевна, что беда не в перемене характера и не в Верочке, а в том, что ты ревнуешь Холмова к соседке и делаешь это совершенно напрасно. И то, что он не попросил для себя машину, а пошел пешком, говорит о том, что у него есть какая-то своя цель, а какая, не знаю. Только не Верочка. Поеду и сам у него спрошу…»

Все это Проскуров хотел сказать Ольге и не сказал. Вышел из-за стола, еще раз попросил приготовить для Холмова костюм, рубашку, плащ, ботинки с галошами.

— Надо же ему явиться в родную станицу не в лыжном костюме, — сказал Проскуров. — Пусть, как полагается, приедет прилично одетым.

— Может, послать ему темно-синий? — спросила Ольга. — В нем он, бывало, в Москву ездил.

— Вот-вот, этот и нужен.

Минут через десять и темно-синий праздничный костюм, и все, что просил Проскуров, было заботливо уложено в чемодан. Помогавший Ольге собирать вещи Игнатюк спохватился:

— А шляпу забыли?

Ольга достала светлую с узкими полями шляпу, почистила щеткой, и Игнатюк унес ее вместе с чемоданом в машину. Проскуров попрощался с Ольгой, сказал, чтобы она успокоилась и ничего плохого о Холмове не думала, и уехал.

Близ Берегового и в горах дорога была залита гудроном, круто замешенным на мелком щебне, и изрядно побита. Ехать приходилось небыстро. Зато в степи, когда впереди нескончаемым поясом залоснился асфальт, «Чайка», казалось, полетела птицей, только и делала-то, что сигналила, и все другие машины сторонились, уступая ей дорогу.

Проскуров любил заднее сиденье. Обтянутое коричневым дерматином, с широкими подлокотниками и удобными ремнями для рук, оно напоминало просторный мягкий диван. На этом диване Проскуров не сидел, а полулежал. В зеркальце Игнатюк видел Проскурова, его запрокинутую голову и упругую, вытянутую шею с остро выпиравшим кадыком. Голова покачивалась, каштановые волосы спадали на лоб. Держась за ремень и закрыв глаза, он прислушивался к шуршанию колес и думал о Холмове и о предстоящей встрече с ним.

Много лет Холмов был для него человеком дорогим, близким. Проскуров постоянно помнил, какую поистине отцовскую заботу проявлял о нем Холмов. По его рекомендации комсомольский работник Проскуров был направлен на учебу в Высшую партийную школу. Вспомнил, как он, Андрей Проскуров, тогда никому еще не известный секретарь Прочнокопского райкома, был взят на работу в обком, а через год избран вторым секретарем и членом бюро.

Как-то поздно ночью после затянувшегося заседания они остались вдвоем у Холмова в кабинете. Холмов сидел в кресле, усталый, с измученным лицом. Ладонями обнимал голову и жаловался на боль в затылке.

— Вам надо бы отдохнуть, — сказал Проскуров. — Поедемте, я вас провожу.

— Посидим еще. Мы с тобой равные, не по годам, разумеется, а по работе, — говорил Холмов, не отрывая ладони от головы. — И я прошу, называй меня, как своего друга, на «ты». Еще там, в Прочнокопе, до твоей поездки на учебу, ты понравился мне тем, что был энергичен, деловит, умен. Нравишься и теперь, и я рад, что ты рядом со мной. Ты на двадцать один год моложе меня, и в этом тебе можно только позавидовать. Но идем мы в одной упряжке, и если что случится со мной, то именно тебе придется принять от меня эстафету, и принять для того, чтобы сделать то, что не успел сделать я.