Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

Калюжного называли теоретиком и ученым, и ему это льстило. Чтобы показать, что те, кто о нем так говорил или думал, не ошибались, Калюжный, выступая с речами в Южном или в своем районе, наизусть цитировал классиков литературы и видных политических деятелей прошлого. Для пущей убедительности называл страницы, откуда цитаты были взяты. До 1956 года хвастался тем, что основные сочинения Ленина и Сталина знал на память: разбуди и спроси, что говорили Ленин и Сталин там-то и о том-то, и Калюжный, не задумываясь, ответит. Теперь же уверял всех, что помнит на память только сочинения Ленина.

Разговаривая с колхозниками или выступая с речью, что он любил делать и всегда находил для этого причину, Калюжный часто, как бы между прочим, напоминал о том, что он выходец из простого народа: отец — сапожник, а мать — швея; что любит и пошутить и сказать острое словцо, и всякий раз старался показать, что он умнее других и знает больше других только потому, что имеет исключительные природные способности к знаниям. Ему нравилось быть всегда на виду и казаться таким, каким ему хотелось быть, а не таким, каким он был на самом деле, в жизни, и это ему удавалось.

Как редко кто другой, Калюжный умел «перегнуть палку».

— Там, где это нужно, — говорил он, — я эту палку смело перегибаю в другую сторону, чтобы потом, когда она выпрямится, была бы ровная.

Кто-то в шутку назвал его непонятно — «волюнтаристом», кто-то — «мастером силовых приемов». И удивительно то, что рядом с умением «перегибать палку» жило в нем угодничество, умение угодить именно тому, кому требовалось угождать, и угодить там, где это нужно было. Много лет он угождал Холмову, и делал это умно, тактично.

— Подтянут, исполнителен, на Григория можно положиться, не подведет, — говорил о нем Холмов.

Теперь Калюжный с тем же рвением угождал Проскурову…

— Нравится мне в нем эта точность, требовательность, — говорил о нем Проскуров.

И еще Калюжный умел вовремя проявить инициативу, Раньше его никто не мог составить патриотическое письмо-обращение от имени колхозников о взятии районом повышенных обязательств. Бывали случаи, когда повышенные обязательства район не выполнял, но инициатива была проявлена, призыв подхвачен, и сам этот факт ставил Калюжного в выгодное положение. Говорили о нем, что он везуч, что родился в рубашке. Иной секретарь и умен, и деловит, и начитан, и ни днем, ни ночью не знает покоя, а считается плохим секретарем, и только потому, что район, как на беду, не перевыполняет плана ни по хлебу, ни по мясу, ни по молоку.

То особое положение, в котором находился Калюжный, вселило в него мысль о своей непогрешимости. Он был глубоко убежден, что и в области и в районе его не только уважают, но и любят именно той любовью, какая называется всенародной; что и коммунисты и беспартийные в нем души не чают и прямо-таки не знают, как бы они жили и как бы работали, если бы в Родниковском районе не было Калюжного.

— Кстати, когда думаешь освободить широковцев от Ивахненко? — спросил Холмов.

— Такие дела, сам знаешь, быстро не делаются.

— А ты возьми и сделай быстро.

— Создадим комиссию, соберем нужный материал, проведем сессию. — Калюжный подошел к стеллажам и, не глядя, взял книгу. — Еще в древнем Новгороде, когда россияне собирались на свое вече…

— При чем тут новгородское вече? — перебил Холмов. — Мы не новгородцы, и Ивахненко не князь. Или ты хочешь, чтобы я поговорил на эту тему с Проскуровым?

— Зачем же, Алексей Фомич? — живо спросил Калюжный, ладонью потирая бритую голову. — Все будет сделано. Только не сию минуту. Положись, Алексей Фомич, на мое имя, на мой авторитет.

— Имя? Авторитет? — с усмешкой спросил Холмов. — А известно этому имени и этому авторитету, что о нем думают не его подчиненные, а просто люди — и коммунисты и беспартийные? И особенно в минуты досуга, когда остаются одни?

— Вопрос схоластический.

— Плохо, Григорий, ох как плохо, когда иной руководитель, возомнив себя эдаким непогрешимым божком, не желает и знать, что думают о нем те, кем он руководит, кого поучает и кому дает наставления, — говорил Холмов. — Одинаково это плохо и для колхозного парторга, и для секретаря райкома или обкома. Плохо и то, что в свое время кое-кто, находясь повыше нас, тоже не знал, что о нем думают и коммунисты, и просто люди.

— Странно рассуждаешь, Алексей Фомич, — сказал Калюжный, теперь уже платком вытирая бритую голову. — Возможно, те «кое-кто» — я догадываюсь, о ком ты говоришь, — и не знали, что о них думали коммунисты и беспартийные. Но я-то в своем районе знаю!

— Ничего ты не знаешь, Григорий!

— Как же так — не знаю?

— Как же так? — Холмов строго посмотрел на Калюжного. — Если бы знал то, что тебе надо знать, ты не помогал бы произрастать такому сорняку, как Ивахненко. Не хмурься, не ломай брови! То, что я говорю тебе, касается, к сожалению, не одного тебя. Было время, когда и я вот так же, как ты, восторгался собой и был убежден, что любим и почитаем народом и что все, о чем я говорю и что делаю, приносит людям одно только благо, а поэтому и достойно восторга. И у меня были свои Ивахненки, я помогал им произрастать, и они мне нравились… А ты — «вопрос схоластический»… Нет, Григорий, вопрос весьма и весьма жизненный. Разумеется, жить так, ни о чем не думая и не подвергая свою персону критике, спокойнее и легче.

— Извини, Алексей Фомич, но я совершенно тебя не понимаю, — сказал Калюжный. — Таким ты не был, и, веришь, я не могу понять, что с тобой случилось. Даже трудно выразить…

— А ты выражайся свободно. Не обижусь.

— Верно, конечно, что народ — первоисточник жизни. — Не глядя на полку, Калюжный взял другую нужную ему книгу. — Но верно и то, что над народом стоит руководитель, вожак, тот, кто ведет, кто идет впереди. — Раскрыл книгу. — Еще в античной Греции, на заре демократии, сильная личность…

— Зачем же забираться в дебри древней истории? — перебил Холмов. — У нас и своих примеров достаточно. Ивахненко — тоже ведь, по-своему, «сильная личность». Жители Широкой проклинают эту «сильную личность», а она сидит в станичном Совете и самочинствует. А ты в это время сочиняешь трактат о демократии в античной Греции! Вся беда в том, что Ивахненко по душе не жителям Широкой или Ветки, а тебе, Калюжному. И Калюжному не хочется расставаться с удобным для него человеком.

— Расстаться можно.

— Так почему же не расстаешься?

— А кем заменить? — Калюжный поставил обе книги на полку. — Толковые руководители на дороге не валяются.

— Поищи хорошенько, может, и найдешь замену, — сказал Холмов. — Побывай, к примеру, в Ветке. Там живет рабочий парень Кочергин. Коммунист. Молодой, думающий. Вот бы кому по праву занять то место, которое занимает Ивахненко. А то что же получается? Мил тебе тот, кто тобою руководит, или противен, а ты терпи, помалкивай. Вот о чем нам надо думать, Григорий. А ты «античная Греция»…

В это время в белом переднике появилась Надюша и сказала:

— Гриша, Алексей Фомич, прошу к столу. — И к Холмову: — Ну, Алексей Фомич, попробуй встать и пройти.

— Могу! — невесело ответил Холмов.

Поднялся же он с трудом. Нога отяжелела. Боль отзывалась не только в ступне, а и в колене, и даже в бедре. Калюжный подставил плечо, и Холмов, опираясь на него, прохромал в соседнюю комнату.

Глава 32

Погожий денек стоял над Береговым. Желтели листья на асфальте. Кипарисы своими шпилями подпирали низкое небо. В окнах похожего на санаторий здания отражалось море. К подъезду подкатили завьюженные пылью «Чайка» и «Волга». На «Чайке» приехал Проскуров, а «Волга» предназначалась для Холмова. Проскуров решил сделать то, что, как полагал он, обязана была сделать и не сделала Медянникова: дать Холмову машину и этим прекратить, по выражению Проскурова, «смешное и никому не нужное пешее хождение».

Направляясь в Родниковскую, Проскуров попутно заехал в Береговой, чтобы повидаться с Медянниковой и навестить жену Холмова. Из машины он вышел без картуза. Рукава по-летнему засучены до локтей. Молодое лицо повидало и встречные горячие ветры, и жаркие степные солнцепеки и загорело до черноты.

Медянникова проводила Проскурова в приемную с большими окнами на море, пододвинула к столику низкое, удобное кресло, предложила сесть. По суровому взгляду Проскурова она поняла, что приехал он не в настроении. Гость остановился у окна, давая понять, что у него нет времени садиться и вести длинные разговоры. Продолжая смотреть на море, спросил:

— Известно тебе, Елена Павловна, почему Холмов отправился в свою станицу?

— Известно.

— Почему?

— В Береговом надоело сидеть без дела.

— Опять ты свое? А почему пешком?

— Очевидно, за последние годы ездил он много, а ходил мало, — ответила Медянникова. — Вот и решил попутешествовать пешком. Да и что в этом плохого? Пошел — и пусть себе ходит.