Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пребывание Фетов в Новосёлках в те же примерно сроки в 1859 году было менее удачным. Меньше удавалось встречаться с Тургеневым. Помехой и работе, и отдыху был годовалый племянник. «В видах избавления дома от детских криков, — вспоминал Фет, — сестра с ребёнком и кормилицей переселилась в исконное женское и детское помещение на мезонине, а мы с женой перебрались в... новый флигель между домом и кухней. Эта перемена привела нас к какому-то физическому и отчасти духовному особняку... оставаясь во флигеле, когда жена моя уходила в дом играть на рояле, я впадал в тяжкую скуку. Жить в чужой деревне вне сельских интересов было для меня всегда невыносимо, подобно всякому безделью, а усердно работать я могу, только попав в капкан какого-либо определённого, долгосрочного труда, и при этом нужно мне находить точку опоры в привычной обстановке, подобно танцору, уверявшему, что он может танцовать только от печки, около которой всегда стоял в танцклассе. Чтобы не отставать от других, я приходил в дом читать вслух Илиаду Гнедича. Чтобы не заснуть над перечислениями кораблей, я читал, ходя по комнате, но и это не помогало: я продолжал громко и внятно читать в то время, как уже совершенно спал на ходу»380. К тому же семья получила потрясшее её известие о смерти брата Василия (вероятно, от душевной болезни). Вскоре скончалась и его жена.
Завершилось это пребывание в деревне крайне мрачно. В начале октября Феты вернулись в Москву, взяв с собой Надю с ребёнком и кормилицей. По приезде у Надежды случился рецидив болезни: «Когда мы с сестрой вошли в магазин и я, рассматривая предлагаемые кроватки (для маленького Петруши. — М. М.), стал просить одобрения Нади, то убедился, к ужасу моему, что на неё нашёл окончательно столбняк. Видно было, что она пассивна до окаменелости. Приказав уложить кроватку с чехлом в пролётку, я не без усилия усадил сестру рядом с собою и пламенно желал только добраться домой без публичных приключений. Не теряя времени, отправился я к доктору Красовскому, умолять его о немедленном приёме знакомой ему больной. Невзирая на положительный отказ со стороны доктора, за неимением помещения, я объявил ему, что привезу больную и оставлю у него в приёмной, так как оставлять её в доме при ребёнке невозможно»381.
Семейное счастье Борисовых не продлилось и двух лет. Надежда проведёт в больнице целый год, её состояние снова улучшится, но иллюзий по поводу её окончательного выздоровления уже не будет. Глубину страданий несчастного мужа трудно измерить. Однако чувства Фета были, скорее всего, ещё более мрачными. Борисов пришёл к мысли, что болезнь его жены наследственная. «...Пришлось сдать её доктору Лоренцу, старому знакомцу. Он 15 лет лечил её мать, которая все эти годы была в сильнейшей меланхолии, — вот где и разгадка несчастной болезни — а мы никто этого вначале и не подозревали»382, — писал он Тургеневу 22 июня 1864 года. Борисов действительно мог не знать причину смерти тёщи — Шеншины её не афишировали, а он сам при кончине не присутствовал. Однако он ошибался, думая, что никто не догадывался об этом. Фет давно знал о дурной наследственности, переданной детям и внукам его матерью, и понимал, что его собственное душевное здоровье под постоянной угрозой.
«ФЕРМЕР»
К середине 1859 года начала терпеть крушение надежда Фета на возможность прокормиться литературным трудом. Прежде всего не прошёл даром его полемический задор. Статья «О стихотворениях Ф. Тютчева» сторонниками Чернышевского была воспринята правильно — не просто как апология чистого искусства, но и как выпад против них лично, чего Фет и не скрывал. Ответ не заставил себя ждать. Он был дан в отзыве на опубликованный в мартовской книжке «Библиотеке для чтения» за 1859 год перевод «Юлия Цезаря», над которым Фет трудился с большим усердием и который выправлял Тургенев. Отзыв был подписан псевдонимом «М. Лавренский», и до середины XX века его авторство приписывали Добролюбову, но на самом деле автором был талантливый переводчик Дмитрий Лаврентьевич Михаловский.
Статья была санкционирована и отчасти инспирирована новой редакцией «Современника». Эпиграфом послужила пресловутая фетовская фраза из статьи о Тютчеве о способности поэта броситься вниз головой с седьмого этажа, во вступительной части «М. Лавренский» долго потешался над ней под предлогом обсуждения применимости такого подхода к переводам Шекспира и сделал её метафорой всей переводческой работы Фета. Достаточно скрупулёзный разбор, который нельзя не признать профессиональным, делался резким и уничтожающим тоном: переводчик обвинялся и в буквализме, и в неточности, а иногда даже в слабом знании английского, и в использовании тёмных и двусмысленных выражений. Некоторые примеры, приводимые Михаловским, действительно комичны: «... если каждый / Сын Рима каждой чистой каплей крови / В опасности быть выродком отдельным, /Нарушит хоть малейшую частицу / Того, что он однажды обещал — Надо быть выродком отдельным, чтобы понять малейшую частицу того, что г. Фет сочинил здесь вместо шекспирова подлинника»383. Особенно больно задело Фета использование в тексте рецензии шуточной пародии Тургенева на неуклюжий буквализм его перевода, известной только узкому кругу общих знакомых: «Вообще эта тирада, по фактуре стиха и ясности фразы, напомнила нам прекрасное двустишие одного из известных наших поэтов, имеющее один только недостаток тот, что его до сих пор никто понять не мог: Брыкни, коль мог, благого пожелав, / Стать им; коль нет — и в меньшем без препон»384.
Фет почувствовал себя оскорблённым, разорвал все отношения с Некрасовым и «Современником». Помимо прочего, аргументированная критика Михаловского подрывала его репутацию как переводчика с английского. Возможно, из-за этого он не стал печатать уже подготовленный перевод ещё одной шекспировской пьесы «Тимон Афинский» (впоследствии он был утрачен). Удар был тем болезненнее, что именно переводы были важнейшим источником литературного дохода Фета; он не простил Тургеневу пародию, больно ударившую по его карману.
Теперь «Современник» состоял из врагов, которым Фет бросил вызов, поэтому
