Государева охота - Елена Арсеньева

Настроение внезапно улучшилось. Как забавно! Он словно бы идет по звериному следу!

Отпечатки мокрых ног покружились по холлу и остановились у одной из дверей. Каскос нахмурился. Это была дверь пресловутого Монтойя. Вот те на! Наш бабник докатился уже до того, что принимает любовниц на территории посольства!

Хотя нет. Пусть Монтойя бабник, но он весьма разборчив. На такую замарашку небось и не взглянет. Скорее всего, это какая-нибудь субретка, горничная, принесшая любимчику русских красоток дону Хорхе Сан-Педро Монтойя любовное послание от своей госпожи. Подобных записочек приносили порою до десятка на день, поэтому Каскос очень огорчался, что слухи о поголовной безграмотности русских, даже представителей самого высшего света, оказались недостоверными.

Обычно вся почта Монтойя скапливалась в привратницкой, а эта наглая субретка осмелилась притащиться прямо в посольство. Экая бесстыжая туземка!

Каскос покачал головой. Сейчас горничная передаст дону Хорхе письмо и выйдет, застав посольского секретаря подслушивающим под дверью. Поди объясни потом, что ничего не видел и не слышал!

И вдруг Каскоса осенило. Есть! Есть такое место, откуда ему будет все и слышно, и видно! Ведь за стеной комнаты Монтойя — кабинет де Лириа, а между этими двумя помещениями есть потайное отверстие. Едва заполучив в свое распоряжение роскошный, на европейский лад выстроенный особняк в Немецкой слободе, испанский посол велел сделать в некоторых комнатах потайные «глазки», чтобы неприметно наблюдать за своими сотрудниками. Это было весьма принято при мадридском дворе, никто этому не удивлялся, все прекрасно знали о существовании таких «глазков». Конечно, удручало сознание того, что за тобой каждую минуту может вестись наблюдение, однако человек ко всему привыкает. Единственное, к чему никак не мог привыкнуть Хуан, это к тому, что сердечный друг Иаков мог во всякую минуту, припав к «глазку», любоваться предметом своих вздохов... Не передать, сколько минут и часов провел Каскос, сжигаемый ревностью, воображая, какими страстными взорами пожирает Иаков дона Хорхе, когда он, к примеру, одевается или, что еще хуже, раздевается, готовясь лечь в свою одинокую постель. Конечно, если бы дон Хорхе знал о существовании такого «глазка», он непременно заделал бы его, чтобы избавиться от непристойного — с его точки зрения! — внимания герцога. Странным образом, даже от этого Каскос чувствовал себя оскорбленным! Не раз готов был тайком войти ночью в спальню Хорхе и перерезать ему спящему горло — прикончить, не боясь греха! Останавливало только то, что де Лириа сразу распознал бы злодея и, пожалуй, возненавидел бы Каскоса. Ах, если бы повезло и удалось бы как-нибудь скомпрометировать перед милым Иаковом этого красавчика Хорхе! Дорого заплатил бы за это Хуан Каскос!

Размышляя так, он вошел в кабинет, ключ от которого имел при себе на законном основании, как секретарь посла, и снова запер дверь. Торопливо зайдя за стол, Каскос заправил в рукава пышные манжеты, чтобы не мешали, и чуть сдвинул в сторону большой портрет испанской королевы Елизаветы Фарнезе, родом итальянки.

Пожалуй, было что-то кощунственное в том, что портрет царствующей особы то и дело двигали туда-сюда. Окажись это портрет короля Филиппа, кто-нибудь из служащих не поленился бы настрочить донос в Святейшую инквизицию... Однако Елизавета Фарнезе была женщиной, и даже королевский сан не мог спасти ее от тайного или явного презрения посольских служащих.

Итак, Каскос сдвинул в сторону портрет ее величества, а потом приподнял лоскуток толстой кожи, плотно прикрывающий отверстие в стене, вполне достаточное, чтобы, приникнув к нему одним глазом, человек мог видеть все происходящее за стеной. В соседней комнате отверстие было закрыто картиной, изображающей причащение святого Иакова Компостельского, но тиара на голове папы римского была нарисовала не на холсте, а на куске прозрачной марли. Только наметанное око знающего человека могло бы распознать подделку, для остальных же «глазок» оставался незримым.

Каскосу достаточно было только одного взгляда, чтобы убедиться: дон Хорхе по-прежнему не подозревал о том, что за ним может вестись наблюдение. Иначе разве он мог бы с таким упоением обнимать и целовать пришедшую к нему девицу!

Вот так горничная... Да она решила обставить свою госпожу на беговых!

И тотчас Хуан мысленно шлепнул себя по лбу. Эти два прильнувшие друг к другу тела мигом оживили его память. Ну конечно! Он уже мог наблюдать такой же самозабвенный поцелуй — на приеме в царском дворце, в тот незабываемый вечер, когда они с герцогом нашли дона Хорхе у посольских ворот избитым до полусмерти... жаль, что не насмерть! Так или иначе, теперь Каскос вспомнил, что за даму держал в своих объятиях Хорхе. Никакая это не субретка. Это родственница Долгоруких, к которой, как говорили в дипломатических кругах, был какое-то время неравнодушен русский царь. Правда, чувство это осталось в прошлом — ведь, по слухам, долетевшим сегодня из дворца, император намерен объявить о помолвке со старшей княжной Долгорукой. Той самой, из-за любви к которой пострадал этот привлекательный молодой человек, племянник графа Братислава, Миллесимо. История с его арестом чрезвычайно возмутила де Лириа, который принял в ней самое горячее участие и во всеуслышание распространялся — среди своих, разумеется, только в стенах посольства! — о самовольстве Долгоруких, которые, конечно, будут наказаны императором Петром. Однако вместо того, чтобы наказать их, этот самый император намерен взять в жены княжну Екатерину. Весьма забавно!

Для того чтобы проверить этот забавный и маловероятный, с точки зрения Хуана Каскоса, слух и, отбыл де Лириа к своему приятелю барону Остерману.

А когда кота нет дома, мыши гуляют по столу. Воспользовавшись отсутствием патрона, распутник Хорхе немедленно принимает на территории посольства свою любовницу. Нет, ну как жаль, ну как жаль, что нет никакой возможности представить де Лириа веские доказательства этой встречи. Разве что кликнуть еще кого-нибудь. Но как бы не спугнуть эту парочку, да и вообще — пока найдешь другого свидетеля, время пройдет. Надо дождаться, пока эти двое отправятся в постель, и тогда...

Однако в постель «эти двое» отправляться явно не собирались. Как раз в тот миг, когда их объятия и поцелуи сделались особенно жаркими, они вдруг отпрянули друг от друга (причем Каскос заметил, что отпрянула именно девушка, а Хорхе с трудом разжал объятия) и принялись говорить. Разумеется, по-русски!

Каскос возмущенно фыркнул. Нет, он был не так глуп, чтобы ожидать, что туземка начнет беседовать на чистейшем кастильском наречии [37]. Но она хотя бы могла выразить свои мысли по-французски, как принято во всем цивилизованном мире, так нет же — что-то твердила с невероятной скоростью на этом своем московитском, а вернее — тарабарском наречии, совершенно непостижимом для нормального человека, изъясняющегося на нормальном языке!