Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

нехваткой рабочих мест характеризовало советскую политическую и экономическую модель. Именно оно и стимулировало постоянно растущее передвижение людей в предперестроечный период. Перестроечные реформы лишь усугубили противоречия, давно очевидные как для коммунистических лидеров, так и для экономистов, и создали фон для межнациональной напряженности[959].

В центре разжигались национализм и расизм, вызванные теми же моделями мобильности Юг – Север и Восток – Запад. Напряженность на расовой почве, проявившаяся на рынках Ленинграда, Москвы и на улицах городов в 1980-е гг., привлекла внимание зарождавшихся правых организаций, которые постепенно нацелились на «южных» или «лиц кавказской национальности» (ЛКН). Эти ныне популярные прозвища, в добавление к «черным», стали звучать все чаще на фоне экономической незащищенности на рубеже 1990-е гг. Они развивались параллельно с другим господствующим стереотипом – образом евреев, которые вынуждают страну перейти к рыночной экономике. Когда неразбериха переросла в кризис, кавказские и среднеазиатские мигранты попали в поле зрения граждан и политиков двух столиц. Считалось, что непрошенные приезжие, захватившие улицы Ленинграда и Москвы, несут с собой самые разные опасности – от смешанных браков до СПИДа. «Южане» теперь считались угрозой для здоровья и жизни русской нации.

Сочетание напряженности и свободы в эпоху перестройки пролило свет на существование кавказских, среднеазиатских и других растущих общин этнических меньшинств в Ленинграде и Москве. Неформальные сети трансформировались в широко признанные организации, которые проводили массовые мероприятия, помогали вновь прибывшим мигрантам, спасающимся от стихийных или техногенных катастроф, и работали напрямую с местными органами власти. Южные меньшинства привлекли внимание советских ученых, в том числе и растущее число «этносоциологов», которые ранее ограничивались исследованиями более развитых этнических сообществ в двух столицах. Наряду с расистскими лозунгами в правой прессе, появились вдумчивые дискуссии в средствах массовой информации эпохи гласности, в том числе материалы опросов о многонациональности Москвы и ее значении как для меньшинств, так и для местного населения. В ранние годы перестройки надежда, неуверенность и экономические вызовы смешались. В 1990–1991 гг. советская вооруженная интервенция в Баку, резкий и непрекращающийся рост цен, политическое маневрирование и другие факторы потрясли, а затем и развалили Советский Союз. Перестройка игнорировала или обостряла взаимосвязанные и уже существовавшие противоречия в центре и на периферии, сохраняющиеся и по сей день. Разнообразные социальные, экономические, национальные и политические последствия этого периода и влияние, оказанное на людей падением государства, показаны глазами мигрантов, в то время только прибывших или уже проживавших в столицах, опрошенных для этого проекта. Я также опираюсь на архивные и печатные материалы, собранные на окраинах СССР, в Ленинграде и Москве.

Ранняя перестройка

Перестройка вошла в лексикон и жизнь мигрантов из Центральной Азии и с Кавказа по-разному: от расширения свобод и роста национальных чувств до по крайней мере надежды на экономическое оживление под руководством государства. Пути развития оставались неопределенными. Царил оптимизм по поводу того, что лидеры коммунистической партии осознали потребность поддержать социетальный динамизм. Однако возникавшие ранее проявления национализма, от повседневного до выходящего за всякие рамки, тем не менее продемонстрировали потенциальную возможность бросить вызов советскому идеалу этнического многообразия, который служил столь важным элементом в практиках гражданства и мобильности в прошлые десятилетия. Многие южные мигранты считали новые свободы реализацией изменений сверху. Возможность читать открыто, отмахиваясь от тех, кто предупреждал о последствиях, как в случае Абдулы Халимова, приносила им удовлетворение в космополитических Ленинграде и Москве. Грузинская интеллигенция в советской столице, как показал Эрик Скотт, давно стремилась к большей свободе творческого самовыражения, исследований и к международным поездкам[960]. Еще за несколько лет до провозглашенной Горбачевым политики гласности (1987 г.) в советских центральных СМИ постепенно стали появляться табуированные темы: от религии до самоубийства[961]. Айбек Ботоев, инженер-строитель, работавший в Ленинграде и Москве с начала 1970-х гг., вспоминал: «Во время перестройки и гласности ты чувствовал свободу, как будто начал дышать. Мы говорили то, что думали, чего никогда не делали раньше, когда все, что мы говорили, надо было подвергать цензуре»[962]. Тогрул Маммадов, торговец из пригорода Баку, который с 1980 г. то и дело приезжал в Москву, говорил о наступлении эпохи, когда можно построить «настоящую демократию». Литература и пресса, когда-то хранившиеся за закрытыми дверями и предназначавшиеся только для элиты, теперь были доступны всему населению[963]. Деа Кочладзе после поступления в университет оценила экономический потенциал такой открытости. Более открытое, рациональное, интенсивное использование ресурсов и рабочей силы в духе раннего стремления Горбачева к «ускорению» будет сочетаться с теми впечатляющими достижениями, которых уже добился СССР: «Мы думали, что будут изменения к лучшему, темпы работы увеличатся, и это поддержит экономику, поможет всем»[964].

Однако свободы ранней перестройки все же имели пределы. Советские газеты и телевидение с осторожностью освещали темы национальных прав и коллективных обид, опасаясь разжечь потенциальный конфликт, особенно в многонациональных регионах, таких как Украина и Центральная Азия[965]. Рафаэль Восканян, еще со времени своего прибытия в Ленинград в 1982 г. считавший себя армянским националистом, был единственным из опрошенных, кто утверждал, что с самого начала понял, что гласность высвободит энергию и разочарование тех, кого он считал подчиненными народами, и в конечном счете приведет их к независимости[966]. Все чаще мигранты вспоминали случаи из тех далеких лет, свидетельствующие о росте национального сознания, как в истории Халимова о неудачном знакомстве в Харькове. И чаще всего, как и у Халимова, это были встречи с «западными» национальными группами – украинцами и прибалтами, националистические чувства которых обострились за брежневские годы[967]. Давид Сомкишвили, студент-архитектор, вспоминал свое «приобщение» к гласности в московском общежитии через западных украинцев, которые отказывались говорить по-русски с другими студентами-славянами[968]. Шухрат Казбеков в прибалтийских республиках попал в ту же ситуацию, что и Халимов. Казбеков приехал в Ригу в 1986 г. с несколькими русскими друзьями. Вскоре его группа обнаружила, что любую просьбу, произнесенную на русском языке, встречало гробовое молчание. В отчаянии он попросил у продавца билеты в театр на узбекском языке. Женщина улыбнулась и ответила ему на чистом русском языке. Он с иронией отмечал: я, узбек, фактически стал переводчиком для своих русских друзей в Латвии. Его тактика оказалась единственным способом забронировать место в ресторане, обсудить товар в магазинах или купить билет на культурные мероприятия[969]. До Кочладзе, приехавшей в десять лет из Тбилиси с родителями, в середине 1980-х гг. дошли «слухи» об этнических трениях в московской средней школе, в которой она училась. Но она по-прежнему была уверена, что, пока она общается с неравнодушными людьми, у нее никогда