Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бакчиев переживал, что при такой роскоши в столицах Михаил Горбачев не в состоянии поддержать хотя бы стабильный уровень жизни остального населения, особенно в таких отдаленных уголках, как его село. Советский глава, по его мнению, превращал его родину «в чужую страну», с пропастью между богатыми и бедными[950]. В 1991 г., когда инфляция подскочила, рядовые москвичи пополнили ряды уличных торговцев, продавая домашнюю утварь. Жизнь в родной центральноазиатской деревне, где можно было выращивать продукты и содержать собственный скот, оказалась лучше, чем в столице Советского Союза. Гордость Бакчиева за собственный успех и способность своего села пережить перестройку умеряло осознание того, что внезапно ставший очевидным крах государства поставит под угрозу его источники дохода и изменит его жизнь и жизнь его семьи.
Дела Абдула Халимова в годы перестройки также шли в гору, но чувство успеха сдерживалось растущим ощущением напряжения, которое в итоге привело к распаду СССР. В аэропорту Шереметьево в 1985 г., во время первой поездки домой в Душанбе из МГУ, куда он поступил на медицинский факультет, он посмеялся над стариком, который, увидев, что он читает сборник стихов на фарси, закричал: «Зачем ты читаешь это здесь? Тебя могут за это арестовать!»[951] Он вспоминал, что жажда знаний проявилась как у таджиков, так и у русских, поскольку на рынках и в книжных магазинах ежедневно появлялось все больше и больше литературы – к концу 1987 г. казалось, что нет запретных тем, что всю литературу можно не только читать, но и открыто обсуждать.
Халимов указывал, что у перестроечных свобод была и темная сторона. Во время поездки в Вильнюс (Литва) в 1988 г. владельцы магазинов игнорировали его, когда он говорил по-русски. Вскоре он обнаружил, что лучший способ общения – говорить по-таджикски, а однажды он ясно дал понять, что не является носителем русского языка, после чего разговор на русском продолжился без проблем. Он «чувствовал [межнациональную] напряженность на улицах»[952]. Как и Бакчиев, он вспомнил поворот, произошедший в 1990 г. Уровень жизни в Москве снизился, и в ту зиму во многих квартирах отключили отопление. В условиях «холода и голода» некоторые москвичи стали прислушиваться к националистически настроенным общественным деятелям, которые кричали: «Давайте забудем о республиках и хотя бы раз накормим свой народ»[953]. Эта риторика перекликалась с тем, что он слышал от таджикских националистов во время поездок домой в Душанбе, где антиправительственные беспорядки в феврале 1990 г. переросли в нападения на русское население. В результате сотни были ранены и несколько человек погибли[954]. Отмечая события в Тбилиси (Грузия) и по всей Армении и Азербайджану с 1989 г., а также напряженность в странах Балтии, Халимов всегда с облегчением возвращался в московскую больницу № 50, где проходил практику в последние годы перестройки.
Рассуждая о растущей этнической и политической напряженности, Халимов вспомнил забавный эпизод, который, однако, также подчеркивал каждодневное проникновение националистических идей в годы перестройки. В 1990 г. он отправился с другом в Харьков на выходные. Этот друг с Западной Украины в последнее время стал настаивать, чтобы его называли Володымыром, а не Владимиром. Он взял с собой Халимова, чтобы тот помог ему познакомиться с местными женщинами. Халимов заметил двух симпатичных девушек у Харьковского центрального универмага, завязался разговор. К ним присоединился Володымыр, говорящий по-украински. Когда девушки ответили ему по-русски, он отчитал их за то, что они не говорят по-украински, ведь они были в Украине. «[Эти] девушки сказали нам, чтобы мы убирались вон». Халимов упрекал друга за то, что тот сначала предложил ему познакомиться с девушками, а затем сам же лишил его такого шанса. Какая разница, – задавался он вопросом, – на каком языке говорит хорошенькая девушка?[955] И что заставило рядовых граждан отвернуться от идеи дружбы народов?
Эта история позволила Халимову перевести дух, поскольку дальше его повествование стало мрачнее. Он окончил практику и вернулся в Таджикистан в 1991 г., и как раз тогда в стране началась гражданская война. Он бежал от кровавого насилия в 1992 г. и фактически оказался беженцем в маленьком российском городке на Южном Урале. Его привязанность к Москве сохранилась, а навыки хирурга позволили ему вернуться туда и получить российское гражданство в новом, постсоветском мире. Он увидел, что жизнь в Москве стала гораздо тяжелее для его таджикских соотечественников, многие из которых также бежали от войны, не имея ни образования, ни налаженной торговой сети. Он создал организацию для таджикской диаспоры, чтобы знакомить соотечественников с городским законодательством и законами Российской Федерации и защищать их от растущего предубеждения со стороны этнических русских, которые больше не сдерживались дружбой народов или существованием многонационального Советского Союза.
Перестройка имела долговременные и глубокие последствия для сотен тысяч людей, находившихся в движении в последние годы существования СССР[956]. К середине 1980-х гг. социетальный динамизм брежневской эпохи проявился и в официальных кругах, просочившись в коммунистическую партию. Свобода читать, самовыражаться и создавать общественные объединения теперь сопровождалась возможностью использовать переплетение официального и неофициального секторов, чтобы поменять место жительства и использовать свои знания или предпринимательские навыки, как это сделали Бакчиев и Халимов. Свободы также выявили напряженность и неравенство между советским ядром и периферией. Дружба народов, которая укрепляла этническую идентичность и давала гражданам индивидуальные возможности, пошатнулась по мере усиления экономической неопределенности и борьбы за политическую власть в масштабах всего Советского Союза. Связи между центром и окраинами СССР, на протяжении многих лет поддерживающиеся мобильностью и сетями общественных связей, укреплялись, даже когда на рубеже 1990-х гг. другие связи, объединявшие Союз, ослабли.
Все шесть лет перестройка развивалась непредсказуемо, принимая разные, меняющиеся для отдельных людей и регионов формы и значение[957]. Мигранты вспоминали о раннем периоде перестройки как о времени больших возможностей. Для Халимова это было «лучшее время в его жизни», когда награду и признание получила наиболее динамичная часть общества. Но в то же время было бы преувеличением утверждать, что «[в] 1980-х советское общество не знало безработицы, а правящий режим был стабилен», как писал Стивен Коткин[958]. Различие между привилегированным ядром и удаленными регионами с недостаточным финансированием и растущей
