Через невидимые барьеры - Марк Лазаревич Галлай

просто давал себе передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, – словом, вел себя как хозяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в свое хозяйство (как оно, в сущности, и было на самом деле).

Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» – от Королева я не слышал никогда.

Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И действительно, по мере того как развивалась – а значит, вытягивалась вверх – ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции стартового хозяйства.

Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.

Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в черный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом бронепоезда, груженная балластом платформа. За ним в темноте угадываются очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблем.

Во всем этом – полумраке, мелком снежке, даже в ритмичном пыхтении тепловоза – что-то сказочное, почти мистическое. Настроение, во всяком случае, создается вполне определенное: люди стоят молча, как завороженные. Даже разговаривать, не говоря уж о том, чтобы с кем-то пошутить, кого-то подразнить или разыграть (к чему население космодрома, вообще говоря, весьма склонно), никому не хочется.

Один из наиболее торжественных – если не считать самого пуска – моментов в жизни космодрома: ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса!..

К стартовой позиции она едет не спеша, самой малой скоростью, благо репутация тихохода ей не грозит никак: нет на свете ничего, созданного человеком, более быстрого, чем она. Но это она покажет завтра.

А пока, лежа на установщике, ракета не торопится, ей это ни к чему… Глядя на нее, я вдруг поймал себя на странной аналогии, пришедшей в голову: мне подумалось о летчиках-испытателях сверхзвуковых реактивных самолетов, многие из которых, сидя за рулем автомашины, любят ездить не торопясь – пятьдесят, шестьдесят, от силы семьдесят километров в час. Конечно, шестьдесят километров в час – не скорость. Но ведь и сто, и сто пятьдесят – тоже не скорость. Скорость начинается где-то с тысячи… Такова логика, диктующая моим коллегам сугубую неторопливость на шоссе. Или, может быть, не столько осознанная логика, сколько точное физическое восприятие темпа своего перемещения в пространстве.

Последние метры установщик с ракетой (теперь тепловоз уже не тянет его за собой, а толкает сзади) проходит совсем медленно, как бы подползает к краю круга, вырезанного в площадке козырька, круга, под которым пустота.

Когда двигатели ракеты повисают над обрезом, вокруг уже светлеет. Теперь на очереди очень трудоемкая, требующая полной слаженности действий многих людей и механизмов, сложная работа – установка ракеты в стартовое положение.

Кажется, все готово. Все на своих местах.

И вот огромная ракета начинает медленно поворачиваться вокруг шарнирных устройств установщика, расположенных на самом его краю, вблизи двигателей ракеты. Это похоже на то, будто бы медленно, почти незаметно для глаза, как движение минутной стрелки часов, раскрывается гигантский перочинный нож: ручка ножа (установщик) остается в горизонтальном положении, а лезвие (сама ракета) плавно отходит и постепенно приближается к вертикали.

Затем к ней – как бы «под мышки» – подводят четыре могучие стрелы-опоры, осторожно опускают на них, и сделавший свое дело установщик бодро (я чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.

Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает действовать полным ходом.

А когда ракета с космическим кораблем, пока еще беспилотным, была установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.

Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне – видимо, по контрасту с размерами всего сооружения – довольно тесной, и поехали. За окошком кабины косо замелькали наклонные переплеты ферм. Но вот лифт остановился, и мы вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом стенки – космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.

А с внешней стороны… С внешней стороны за легким прутиком ограждения лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где горизонт терялся в дымке.

Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем иначе, чем с летящего самолета. Наверное, сказывалась неподвижность наблюдателя. А может быть, что-нибудь еще. Не знаю… Знаю только, что и в дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи. Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.

В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые часы и минуты космонавту. И в этом смысле мое пребывание здесь было работой… Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на прием» – не «на передачу».

Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для меня позиции наблюдателя и заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что эта книга дается мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя