«Если», 2000 № 03 - Роберт Уилсон

Впрочем, и до, и после тетралогии о Гиперионе Симмонс писал и откровенно коммерческую — и в этом смысле лишенную какой бы то ни было многослойности — литературу.

Взять хотя бы его вполне канонический роман ужасов, название которого можно перевести как «Комфортная мертвечина» (1989). Роман принес автору порцию премий (имени Брэма Стокера, Британская премия фэнтези, премия журнала Locus), и во всяком случае первая, названная именем автора «Дракулы», получена писателем вполне заслуженно: это на сегодняшний день одна из лучших книг в длинной шеренге современного «вампира во время чумы».

О том, что тема «кровососущих» всерьез интересует Симмонса, свидетельствуют другие его произведения в том же духе — рассказ «Метастазы», повесть «Все дети Дракулы» (1991), а также роман «Дети ночи» (1992), героями которого стали легендарный трансильванский граф Влад Цепеш, известный миллионам под именем Дракулы, и его более поздние последователи. Любопытно, что действие книги происходит в современной «постчаушесковской» Румынии, а сам вампиризм, оказывается, напрямую связан со СПИДом! Весьма далеки от того, что читатели понимают под научной фантастикой[17], и два других премированных рассказа — «Выпускное фото класса» (1992) и «Смерть в Бангкоке» (1993), в совокупности принесшие Симмонсу еще пять премий: по две — имени Брэма Стокера и Всемирной премии фэнтези, а также одну Премию имени Теодора Старджона!

Об исканиях Дэна Симмонса свидетельствует и короткая повесть «В поисках Келли Дэйл» — последняя на сегодняшний момент в творчестве писателя, где напрочь отсутствует какой-либо horror и вообще фэнте-зийный элемент, зато существенно усилен психологический аспект.

Так что Симмонс продолжает писать, как и раньше: что хочет и в каком хочет жанре. Оно, конечно, к лучшему, что его Поэт не был окончательно «замотан» в бесконечном унылом сериале… Поэты в научной фантастике — птицы редкие и обращения требуют деликатного.

БИБЛИОГРАФИЯ ДЭНА СИММОНСА

(Книжные издания — научная фантастика, фэнтези и хоррор)

1. «Песня Кали» (Song of Kali, 1985).

2. «Комфортная мертвечина» (Carrion Comfort, 1989).

3. «Фазы тяготения» (Phases of Gravity, 1989).

4. «Гиперион» (Hyperion, 1989).

5. «Падение Гипериона» (The Fall of Hyperion, 1990); вместе с романом «Гиперион» объединен в один том — «Песни Гипериона» (Hyperion Cantos, 1990).

6. «Энтропийная постель в полночь» (Entropy's Bed at Midnight, 1990).

7. Сб. «Молитвы разрушенным камням» (Prayers to Broken Stones, 1990).

8. «Лето ночи» (Summer of Night, 1991).

9. «Лети ночи» (Children of The Night, 1992).

10. «Человек-пустышка» (The Hollow Man, 1992).

11. Сб. «Любосмерть: пять историй о любви и смерти» (Love-death: Five Tales of Love and Death, 1993).

12. «Костры Эдема» (Fires of Eden, 1994).

13. «Эндимион» (Endymion, 1996).

14. «Восхождение Эндимиона» (The Rise of Endymion, 1997).

Андрей Щупов

БАЛЛАДА О НОЕ

Что видели звезды? Шляпки серебристых гвоздей, вбитых в черный бархат, море мглы, сосульчатый, подпоясанный снегом холод и, разумеется, одна другую. Еще, может быть, тараканов в виде комет, клопов и кусачих метеоритов. А что видел кот, восседающий на пестрой пирамидальной куче, навороченной поверх мусорного контейнера? Еще парочку таких же перспективных контейнеров рядом, желтоглазого собрата-конкурента вдали и выбегающих из подъезда помочиться красномордых гуляк в белых, выбившихся из брюк рубахах, в галстуках через плечо, в полосатых носках.

Звезды, как водится, молчали. Кот, внимающий ароматам кучи и того прокисшего, чем тянуло от подъезда, брезгливо фыркал. Гуляки не замечали ничего. Увлеченные вольной трусцой с третьего этажа вниз и обратно, они не без удовольствия смеялись над раскачивающимися вокруг домами и деревьями. Землетрясение в алкогольные пять-шесть баллов их ничуть не пугало.

Башенкин Ной Александрович не был исключением. Он тоже выбежал «подышать». Как все. Тем паче, что туалет заняла расстроенная дама. Она вовсю курила, копотью изгоняя из глаз соленую печаль, протяжно ширкала носом, на стук в дверь гнусаво отвечала «занято» и вновь надолго замолкала. Из-под дверей тянуло никотиновым туманом, кое-кто даже смело предположил, что дама там не одна, но Ною вникать в подобные нюансы не хотелось. Хотелось на волю, под опеку подслеповато моргающих звезд, на девственно северные заоконные газоны. Такая уж это была вечерника. И не затрудняя себя поиском родной обуви, мужчины шлепали по ступеням вниз, завершая нехитрый бартер: глоток прохладного воздуха в обмен на горечь закипающих желудков, на влагу лопающихся емкостей.

Справив нужду, Ной запрокинул голову. Не без усилия распахнул глаза, как не распахивал, должно быть, уже лет пятнадцать или двадцать. Аж заломило веки. Мимолетно припомнил, что в детстве подобное упражнение давалось ему значительно легче. То есть тогда он, видимо, этим только и занимался, заглатывая новое и неведомое, словно черная дыра. Мир усваивался порционно — сладкими и шершавыми кусками. Для заглатывания требовались глаза — широко раскрытые, способные угадывать самые незначительные мелочи. Подобные глаза есть только у детей.

Башенкин смотрел вверх и видел, как кренится кирпичная стена дома, как неустойчиво покачивается свод. Ныли веки, пульсировало под темечком, и ему вдруг подумалось, что на самом деле он вовсе не на земле, а в глубоком колодце, и небо похоже на темный люк, перекрывший выход к свету и солнцу.

Стало совсем грустно. Открывать в тридцать с копейками немудреные истины вроде той, что мир — всего-навсего колодец, занятие не из веселых.

«Глупости, — успокоил себя Башенкин. — Просто я не тем закусывал. Не рыбой надо было, а пельмешками. Непременно пельмешками! Рыбные мысли совсем не те, что пельменные. Другая суть, иная стать. Скользкие, верткие, неудобоваримые, а зачем такие нужны человеку?»

Он шагнул к дверям и, разумеется, поскользнулся. Наверное, на собственных рыбных мыслях.

«Я совсем пьяный. Странно… — Ной ухватился за косяк и тяжело вздохнул. — А мыслю совсем как трезвый. Может, это неспроста? Может, я особенный?..»

Оплодотворенное зернышко лопнуло, выпростав проворный побег. Бамбуковым стремительным лучиком идея пошла прорастать в Ное, наполняя чем-то доселе непривычным — скорее приятным, нежели пугающим.

«Раз я не пьянею умом, — продолжал он рассуждать, — раз способен думать о глобальном — что-нибудь это, верно, значит. Ведь я — это я, а многие ли это понимают? В конце концов, я не просто я, я — Ной. А Ноев на Земле во все времена было негусто… Люди знают одного-единственного, а я… Я знаю двух единственных…»