Литературный призрак - Дэвид Митчелл

Был полдень. Я прижимала Лайама к груди и чувствовала, что баюкаю Аполлона.

Лайам насаживает на крючок дождевого червя. Чем сильнее тот извивается, тем глубже вонзается крючок.

— Глотай, мой гермафродитик, глотай!

— Господи, Лайам, как только тебя не стошнит?

Море дышит глубоко: вдох, выдох.

— А что особенного, мам? Такая вот жизнь змея, потом приходится умирать.

Он привстает и пристально всматривается вдаль. Поплавка я не вижу, только слышу плеск. Зрение определенно стало хуже.

Тюлени греются на солнышке среди прибрежных камней. Самец сползает в воду и исчезает на полминуты. Через тридцать ярдов снова показывается его голова, чем-то похожая на планковскую.

— А ты в детстве наверняка ловила на живца, да, ма?

— Я чаще сидела с книгой, чем с удочкой. Главным рыбаком в семье была твоя бабушка. По такой погоде, как сейчас, она с ранней зорькой была уже на берегу. Да я тебе сто раз рассказывала.

— Ни разу, мам. А дедушка?

— Дедушка больше всего любил сочинять небылицы.

— Например?

— Например, однажды он выдумал, что непобедимый Кухулин отдал все свое золото на хранение Красавчику принцу Чарли [79]. Красавчик принц Чарли, бежавший от Наполеона, спрятал золото на Клир-Айленде под камнем. И если мы постараемся, то наверняка найдем его. Мы с близняшками Догерти целое лето потратили на поиски клада. Потом Роланд Дэвитт указал нам на хронологическую нестыковку.

— И что ты сказала дедушке?

— Спросила, зачем он все это выдумал.

— А он?

— Ответил, что ни один ученый не станет основывать свои исследования на информации, полученной из вторых рук, не проверив ее предварительно в школьной библиотеке по «Британской энциклопедии».

Послышался звук моторной лодки. Я приложила к глазам бинокль.

— Не волнуйся, ма. Это Дайви О'Бруадар вытаскивает корзины с лобстерами.

Не дергайся, Мо! Бог знает, когда еще тебе выпадет провести целое утро вместе с Лайамом. Может, завтра, а может, через много лет.

Мы молчим. Лайам стоит с удочкой. Я лежу на теплых камнях. Слушаю, как шуршат волны, накатывая на гальку.

Капли дождя собираются на крышах Скибберина и толстыми струями, булькая, стекают по желобам на мостовую. В лечебнице медсестра наливает мне чай в китайскую чашку. У чашки широкие края, чтоб скорее остывала, и крошечная, с мышиную лапку, ручка, чтоб скорее проливалась.

— К сожалению, госпожа директриса не может сегодня с вами встретиться, доктор Мантервари. У нас принято договариваться о посещении заранее.

— Я очень коротко.

Мы с медсестрой одновременно взглянули друг другу в глаза и одновременно их опустили. Я так и вижу, как Техасец беседует с ней: «Я старый приятель Джона и Мо… Если Мо появится у вас, вы уж позвоните мне. Хочу сделать ей сюрприз».

Мы идем в комнату матери.

— Миссис Мантервари! К вам приехала дочь.

Полагаю, у медсестры такой ласковый голос только при посетителях.

Я осматриваю комнату.

— Очень мило…

Чушь, конечно.

— Да, — говорит медсестра, — Мы очень стараемся.

Еще большая чушь.

— Я оставлю вас ненадолго. Нужно проверить, как дела в классе вышивки. Сами понимаете — иголки.

Стены в комнате бледно-розового цвета. Безымянность окрашена в серый цвет, беспамятство — в бледно-розовый.

Я смотрю на мать. Люси Эйлин Мантервари. Ты сейчас находишься в другом мире, откуда видишь нас обеих, но не можешь подать знак, или тебя больше нет нигде? Когда я навещала тебя прошлой зимой, ты расстроилась. Ты узнала мое лицо, но так и не смогла вспомнить, чье оно.

Вигнер [80] считает, что сознание человека «схлопывает» реальный мир из множества возможных. Значит, мир моей матери «расхлопнут»? Ее карты летят обратно над зеленым сукном и возвращаются в колоду банкомета?

Мать моргает.

— Мама!

Таким голосом говорят со святыми, в которых верят только в случае необходимости.

— Мама, если ты слышишь меня…

Начинается сеанс вызывания духов.

Зачем я прихожу?

Без родителей, без родного дома я ничто. Даже если окна в родном доме давно без стекол, а сквозь провалившуюся крышу успели вырасти деревья. Люди, вырванные из почвы, унесенные ветром, бродяги, которые не знают своих корней, — что они тогда могут знать о себе? Как им узнать, кто они?

Мама моргает.

— Мама, ты помнишь, как танцевала с папой в гостиной?

Я убеждаю себя, что она заслушалась тем, как барабанит дождь по подоконнику. Мы смотрим, как разлетаются брызги — подобно искрам бенгальских огней, пока не возвращается медсестра.

Мимо дома Лис О'Мойне едет отец Уолли на своем трицикле, сутана развевается за спиной. Я наблюдаю за тем, как он увеличивается, приближаясь, и ловлю себя на том, что рассчитываю матрицу параллакса. Мы машем друг другу. Лайам пока сосредоточен на своем занятии, его удочка время от времени со свистом рассекает воздух. Слышу скрежет подъезжающего трицикла, этого ржавого бандита. Отец Уолли по-ковбойски спрыгивает, привстав на одну педаль, трицикл валится с грохотом. Лицо священника раскраснелось от ветра, волосы побелели от времени.

— С добрым вас утром, Мо, Лайам! Слава богу, шторм пережили. Твой синяк гораздо меньше, Мо. Я заезжал в «Игаган» посмотреть, нельзя ли спасти моего слона, Джон сказал, что вы тут. Прекрасное место, здесь раньше видали дельфинов. Клюет рыбка, Лайам?

— Пока нет. Еще не проголодалась, наверно.

— Присаживайтесь на одеяло, отец Уолли. У меня есть термос с чаем и термос с кофе.

— От чайку не откажусь, спасибо, Мо. Кофе хорош для тела, а чай — напиток для души.

— Я недавно прочел, — говорит Лайам, — что секрет чая открыли совершенно случайно, на кораблях, которые шли из Индии. Путь был долгий, в трюмах было слишком жарко, и в ящиках началась ферментация зеленых листьев. Так что, когда то ли в Бристоле, то ли в Дублине, то ли в Гавре ящики открыли, они обнаружили то, что сейчас мы называем чаем. Но в первый раз это произошло по недосмотру.

— Я и не знал, — говорит отец Уолли, — На свете происходит столько интересного. И в основном по недосмотру.

— Я оставлю вас с мамой, отец Уолли, а сам пройду чуть подальше. Мне кажется, чайки распугали здесь всю рыбу.

— Сам Иисус питал слабость к рыбалке.

После налета на квартиру этажом выше стало ясно: я должна срочно уехать. Хью пытался разубедить меня, говорил, что это случайное совпадение, что я реагирую неадекватно. Но я-то прекрасно понимала, что подвергаю его риску, и он понимал, что я права. Мы говорили шепотом, пока я укладывала чемодан. Я решила, что бежать из Гонконга на самолете слишком опасно. Хью отвез меня в большой отель рядом с его работой, и я попрощалась со своим другом, единственным к востоку от Женевского озера. Я зарегистрировалась под своим настоящим именем, взяла такси и перебралась в другой отель, где зарегистрировалась по фальшивому паспорту.

На следующий день я довела дело до конца. В турагентстве при гостинице оформила визу в Китай и купила билеты на поезд до Пекина — целое купе. Девочкой я мечтала отправиться в далекое путешествие. Теперь я мечтала, чтобы оно поскорее закончилось.

Завтра Азия проглотит меня, как кит Иону.

Мы сидим с отцом Уолли, пьем чай, смотрим, как в сторонке Лайам ловит рыбу. К северу на полуострове возвышается гора Габриэль.

— Славный у тебя парнишка, — говорит отец Уолли. — Твои родители гордились бы им.

— Вы знаете, отец Уолли, за последние семнадцать лет я провела с Лайамом только пять лет и девять месяцев. Всего двадцать шесть процентов [81]. Может, я сумасшедшая? С Джоном мы живем, как в разводе. Иногда меня мучает мысль, что я оторвала его от корней.

— По-твоему, он похож на жертву?

Лайам, Лайам, все его шесть футов — это от Джона и от меня.

«Святой Фахтна» направляется к Балтимору. Я стараюсь не смотреть в его сторону.

— Угощайтесь печеньем, отец Уолли.

— С удовольствием, спасибо. Помнишь день, когда родился Лайам?

— Как раз сегодня утром вспоминала. Смешно это было!

— Мне доводилось крестить уродливых младенцев, Мо, но чтобы такого!..

Мы смеемся.

— Как жаль, что Джон не видит его сейчас, — говорю я.

— Джон видит лучше многих зрячих. Он хоть и законченный безбожник и скользкий как угорь, когда играет защиту Пирца—Уфимцева, но терпение у него как у Иова.

— Ему больше повезло с друзьями, чем Иову.

— Чем больше у человека оснований для жалоб, тем меньше он жалуется.

— Джон говорит, что для слепого жалость к себе — первый шаг к отчаянию.

— Это так. Послушай, Мо…

Отец Уолли хочет что-то сказать, но медлит. Я жду, глядя, как плывет целая флотилия тупиков. На другом берегу бухты сушатся простыни, развеваясь на ветру. Ловлю себя на том, что занялась расчетом: сколько времени понадобится ракете с модулем «Красп», чтобы определить оптимальную точку атаки. Тридцать наносекунд. А через восемь секунд склон холма превратится в облако пламени.