Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Нервы Сисси были взвинчены до предела, и она с трудом выносила заботы миссис Кэнди, которая ее по-матерински опекала и кормила, плакала над ней и спозаранку гнала ее спать. Она считала, что с нее за глаза хватит тех отеческих наставлений, которыми осчастливил ее Филипп. Поэтому для нее было большим облегчением, что Лоринда встретила ее как взрослую, как человека, для которого жалость может быть только оскорбительна.

Кафе Лоринды помещалось в старом доме, и сейчас, в зимнее время, в нем не бывало посетителей, кроме непрерывно сменяющих друг друга исстрадавшихся беглецов. Лоринда, оторвавшись на минуту от своего вязанья, впервые упомянула покойную Мэри.

— Твоя сестра, по-видимому, намеренно убила Суона, как ты думаешь?

— Не знаю. Корпо, видимо, так не думали. Они устроили ей торжественные похороны с военными почестями.

— Ну и что же? Естественно, они не хотят, чтоб пошли толки об убийствах, — пример может оказаться заразительным. Я согласна с твоим отцом. Я считаю, что, как правило, убийства не оправдывают себя. Это ошибочная тактика. Между прочим, Сисси, мне, кажется, удастся вырвать твоего отца из концлагеря.

— Что?

Лоринде были совершенно чужды супружеские охи и ахи Эммы, она и сейчас говорила деловым тоном словно заказывала яичницу.

— Я испробовала все. Ездила к Тэзброу, ездила к этому рыцарю от просвещения Пизли — ни черта не вышло. Их больше устраивает, чтобы Дормэс сидел в лагере. Но эта крыса, Арас Дили, служит теперь там в охране. За хорошие деньги он согласен помочь твоему отцу бежать. Я надеюсь, что Дормэс будет здесь к рождеству, а отсюда мы переправим его в Канаду.

— Ой! — сказала Сисси.

Спустя несколько дней, читая шифрованную телеграмму из штаба Нового подполья, в которой речь шла как будто о доставке мебели, Лоринда вскрикнула:

— Сисси! В Вашингтоне все полетело вверх тормашками — вся их чертова лавочка! Ли Сарасон низложил Бэза Уиндрипа и стал диктатором!

— Ой! — сказала Сиси.

XXXV

Диктатор Берзелиос Уиндрип день ото дня становился все более жадным к власти. Он по-прежнему говорил себе, что хочет прежде всего принести духовное и материальное оздоровление гражданам своей страны и что если ему и случается быть жестоким, то только по отношению к безумцам и реакционерам, предпочитающим никуда не годную старую систему. Однако после восемнадцати месяцев президентства его стала бесить наглость, с какой Мексика, Канада и Южная Америка (самой судьбой, несомненно, предназначенные стать его достоянием) резко отвечали на его резкие дипломатические ноты, отнюдь не торопясь стать частью его империи.

С каждым днем он требовал от всех окружающих более громких, более убедительных подтверждений своей правоты. Как он будет справляться со своими изнурительными обязанностями, если никто не будет оказывать ему поддержки? — спрашивал он. Всякого — Сарасона до последнего курьера, — кто ежеминутно уверял его в своей преданности, он подозревал в злых умыслах. Он постоянно усиливал свою личную охрану, а также постоянно увольнял телохранителей, теряя к ним доверие, а однажды даже расстрелял двоих Во всем мире у него не было никого, с кем бы он мог поговорить по душам, кроме его старого помощника Ли Сарасона да еще, пожалуй, Гектора Макгоблина. Он чувствовал себя одиноким, и иногда ему хотелось бы вместе с башмаками и новым костюмом сбросить с себя обязанности диктатора. Он не мог больше устраивать веселые попойки. Кабинет обратился к нему с нижайшей просьбой не куролесить в барах и ресторанах: это роняло его достоинство, к тому же общение с посторонними было для него небезопасно.

Ему оставалось лишь до поздней ночи играть в покер со своей охраной; в этих случаях он пил напропалую, страшно ругался и бешено вращал глазами, когда проигрывал, а это — при всей готовности телохранителей дать ему выиграть — случалось нередко, так как он всегда задерживал их жалованье и запирал от них ложки. Он больше уже не был развеселым рубахой-парнем Бэзом, но сам не замечал этого.

Тем не менее он продолжал кричать о своей любви к народу, хотя боялся и презирал отдельных людей, и все собирался совершить какое-нибудь историческое деяние. Он обязательно даст каждой семье обещанные 5 тысяч долларов, как только ему удастся это устроить.

Ли Сарасон, постоянно занятый делом, столь же терпеливый за письменным столом, сколь жадный до удовольствий ночью, искусно внушал чиновникам, что это он их настоящий повелитель и творец корпоизма. Он всегда выполнял свои обещания, в то время как Уиндрип постоянно о них забывал. Искатели должностей стучались в дверь его кабинета. В Вашингтоне жулисты говорили между собой, что такой-то заместитель, секретарь, такой-то генерал — «сарасоновские люди». Его клика не была правительством в правительстве: она была самим правительством, только без рупора. Министр корпораций (бывший вице-президент Американской федерации труда) тайно приходил к нему каждый вечер с докладом по рабочему вопросу и частности, о рабочих лидерах, недовольных Уиндрипом, то есть недовольных своей собственной долей в общей добыче. Секретарь государственного казначейства (некий Уэбстер Скиттл, который не был ставленником Сарасона, а помогал ему просто по дружбе) конфиденциально сообщал ему о делах крупных предпринимателей. Поскольку в государстве корпо миллионеру обычно удавалось уговорить судей в арбитраже по трудовым спорам «здраво» смотреть на вещи и поскольку забастовки были запрещены, а крупные предприниматели считались государственными чиновниками, последние пребывали в блаженной уверенности, что власть их незыблема на веки веков.

Сарасон знал о том, что обнаглевшие промышленные бароны при помощи ММ избавлялись от «смутьянов», в особенности от евреев-радикалов, а под евреем-радикалом понимался еврей, у которого не было собственного предприятия. (Некоторые бароны и сами были евреями; но нельзя же доводить расовую лояльность до абсурда, позволяя ей идти вразрез с интересами бумажника.) Преданность всех тех негров, у которых хватало ума удовлетворяться безопасностью и хорошей платой и у которых не было каких-то там дурацких идеалов, Сарасон обеспечил себе тем, что сфотографировался, пожимая руку знаменитому негритянскому священнику, доктору Александру Ниббсу, а также широко рекламируемыми сарасоновскими премиями неграм, имеющим самые большие семьи, или с рекордной быстротой натирающим полы, или же дольше всех проработавшим без отпуска.

— Наши добрые друзья-негры никогда не станут бунтовать, если их поощрять таким образом, — заявил Сарасон репортерам.

Сарасон с большим удовлетворением узнал, что в Германии все военные оркестры исполняют теперь его национальный гимн «Славься, Бэз» наряду с гимном «Хорст Вессель». За границей ему приписывалось авторство и текста и музыки этого гимна, хотя он, строго говоря, написал только слова.

Точно так же, как мелкого банковского служащего одинаково заботит как местопребывание банковских облигаций на сотню миллионов долларов, так и десяти центов его личных денег, предназначенных на завтрак, так и Бэза Уиндрипа одинаково заботило благосостояние, то есть повиновение ста тридцати с лишним миллионов американских граждан, и такая мелочь, как настроение Ли Сарасона, в чьем одобрении он видел наивысшую награду. (Жену свою Уиндрип видел не чаще раза в неделю, и, во всяком случае, какое значение могло иметь мнение этой простой женщины?) Гектор Макгоблин пугал его своими демоническими замашками; военный министр Лутхорн и вице-президент Пирли Бикрофт порядком ему приелись, хотя раньше он любил их; в них было слишком много от его собственного провинциального прошлого, убегая от которого он взвалил на себя даже ответственность правителя страны. Он полагался и надеялся только на неисповедимого Ли Сарасона, и этот Ли, с которым он хаживал когда-то на рыбную ловлю, на попойки, а однажды даже на мокрое дело и в котором он видел самого себя, только наделенного большей уверенностью и красноречием, был теперь поглощен мыслями, в которые Бэз не мог проникнуть. Улыбка Ли была ширмой, а не окошком.

Чтобы проучить Ли и таким путем вернуть его дружбу, Бэз, назначив на пост военного министра вместо симпатичного, но недостаточно расторопного полковника Лутхорна (Бэз объяснил свое решение тем, что Лутхорн «не тянет») полковника Дьюи Хэйка — уполномоченного Северо-Восточной области, отдал Хэйку также пост верховного маршала ММ, который до того времени наряду с десятком других должностей занимал Ли. Бэз ожидал со стороны Ли взрыва возмущения, за которым последует раскаяние и возврат прежней дружбы. Но Ли сказал только:

— Хорошо, как вам будет угодно, — и сказал очень холодно.

«Как заставить Ли быть хорошим мальчиком и снова приходить к нему играть?» — грустно раздумывав человек, собиравшийся создать всемирную империю Он подарил Ли тысячедолларовый телевизор. Ли поблагодарил его еще холоднее прежнего и ни разу словом не помянул, хорошо ли принимает его великолепный аппарат — последнее слово еще несовершенной телевизионной техники.