Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Дормэс всячески отговаривал заключенных замышлявших расправу с Шэдом.

— Послушайте, Дормэс, неужели после всего, что мы перенесли, вы продолжаете оставаться буржуазым пацифистом и все еще верите в священную неприкосновенность такой свиньи, как Ледью? — спросил его Карл Паскаль.

— Что ж, да, пожалуй, верю в какой-то степени Я знаю, что Шэд вырос в нищей семье, где было двенадцать полуголодных ребят. У него было не слишком много возможностей стать человеком. Но главное не это Гораздо важнее то, что я не считаю индивидуальный террор эффективным средством борьбы с деспотизмом. Кровь тиранов — это семя, из которого вырастают массовые убийства и…

— Ого, да вы я смотрю, используете против меня мои же слова и цитируете абсолютно правильное общее положение, когда мы имеем дело с частным случаем, который нужно ликвидировать, — сказал Карл. — Как хотите, а из этого конкретного тирана мы-таки выпустим кровь.

И Паскаль, которого Дормэс, несмотря на весь его пыл, считал порядочным пустозвоном, посмотрел на него застывшим взглядом, в котором не осталось и следа от прежней приветливости и добродушия. Затем он спросил товарищей по камере — со времени появления Дормэса у них несколько изменился состав:

— Ну, как? Прикончим эту тифозную заразу, Ледью?

И все они — Джон Полликоп, Трумен Уабб, хирург, плотник — медленно, деловито кивнули.

Однажды во время прогулки один из заключенных споткнулся и упал, свалив еще одного, а потом стал громко оправдываться — все это перед самым входом в камеру Ледью. Перед камерой собралась целая толпа. Дормэс, стоявший с краю, видел, как Шэд выглянул в зарешеченное оконце и как его широкое лицо побелело от страха.

Неизвестно кто, неизвестно каким образом зажег и бросил в камеру Шэда большой кусок ваты, пропитанной керосином. Огонь перекинулся на деревянную перегородку отделявшую камеру Шэда от соседней. Через несколько секунд комната напоминала топку горящей печи. Шэд выл, метался, бил себя руками по плечам. Дормэсу вспомнился вопль лошади, которую терзали волки.

Когда Шэда вынесли, он был мертв. Лица у него него не было вовсе.

Капитан Каулик был смещен с должности начальника лагеря и канул в неизвестность, из которой появился. На его место был назначен приятель Шэда, неукротимый Тизра, дослужившийся уже до чина батальонного командира. В качестве первого карательного мероприятия он собрал всех двести заключенных во дворе и заявил им:

— Слушайте вы, убийцы, вы даже не представляете себе, что вы будете есть и как вы будете спать, пока я не вышибу из вас охоту бунтовать.

Тому, кто выдаст заключенного, бросившего горящую вату в камеру Шэда, было обещано полное освобождение. За этим последовало не менее энергичное предупреждение со стороны заключенных, что предатель все равно не выйдет на волю живым. В конечном итоге, как и предполагал Дормэс, смерть Шэда обошлась им всем гораздо дороже, чем она того стоила, хотя для него — принимая во внимание Сисси и принимая во внимание показания Шэда на суде — она стоила очень много; она была самым светлым и радостным событием за последнее время.

Был назначен специальный суд под председательством самого областного уполномоченного Эффингэма Суона. В течение одного часа суд допросил сорок свидетелей и вынес приговор. Десять заключенных — по одному на каждые двадцать человек — были выбраны по жребию и тут же расстреляны. Среди них был профессор Виктор Лавлэнд, несмотря на свои лохмотья и шрамы до последней минуты сохранивший вид ученого: даже к стенке он вышел в очках, и его русые волосы были разделены аккуратным пробором.

Лица, бывшие на особом подозрении, вроде Джулиэна Фока, теперь еще чаще подвергались порке и еще дольше содержались в особых камерах, где нельзя было ни стать, ни сесть, ни лечь.

В декабре на две недели был наложен запрет посещения и письма, а вновь прибывшие заключенные запирались в одиночки. Во всех камерах заключенные засиживались за полночь, словно школьники в дортуаре, и шепотом судили и рядили — просто ли это месть Снэйка Тизры, или же на воле случилось нечто такое о чем заключенные не должны знать.

XXXIII

Мэри Гринхилл пришлось взять на себя руководство ячейкой Нового подполья в Форте Бьюла, когда Джулиан Фок, и его дед, и Джон Полликоп были арестованы и отправлены в ту же тюрьму, где был отец Мэри, и когда запуганные репрессиями более робкие революционеры, вроде Мунго Киттерика и Гарри Киндермана, совсем отказались от участия в НП. В этой ячейке остались теперь только Сисси, отец Пирфайкс, доктор Олмстэд со своим шофером и еще человек шесть. Мэри осуществляла руководство с превеликим гневом и усердием, но не слишком разумно. Вся деятельность ячейки ограничивалась теперь оказанием помощи при побегах за границу и передачей маловажных антикорповских материалов, которые удавалось добывать без Джулиэна.

Злой дух, вселившийся в Мэри с тех пор, как был казнен ее муж, овладел всем ее существом, и вынужденное бездействие приводило ее в ярость. Она совершенно серьезно заводила речь о политических убийствах. И раньше, задолго до того, как наступил день дочери Дормэса Мэри Гринхилл, защищенные золотом тираны трепетали в своих дворцах, вспоминая о молодых вдовах, вынашивавших планы мести в поселках между темных холмов.

Сначала она хотела убить Шэда Ледью, который (по ее предположению) собственноручно застрелил ее мужа. Но в таком маленьком городке, как Форт Бьюла, это убийство могло бы навлечь еще большие несчастья на ее уже и так сильно пострадавшую семью. Она не шутя предлагала (до того как Шэд был арестован и убит), чтобы Сисси в целях шпионажа согласилась с ним жить. Сисси, еще недавно столь легкомысленная дерзкая, а теперь, когда у нее отняли Джулиэна, похудевшая и молчаливая, была совершенно уверена, Мэри сошла с ума, и боялась спать с ней в одном доме. Она вспоминала, как однажды Мэри — в то далекое время, когда она была кристально ясной и кристально-твердой спортсменкой, — ударила хлыстом фермера, мучившего у нее на глазах собаку.

Мэри раздражала осторожность доктора Олмстэда и отца Пирфайкса, которые хоть и любили по-своему неопределенное состояние, называемое Свободой, вовсе не были готовы пойти во имя нее на мученичество. Она возмущалась, кричала на них: и они еще смеют называть себя мужчинами? Почему они тогда ничего не делают?

Дома ее ужасно раздражала мать, которая сокрушалась о пребывании Дормэса в тюрьме едва ли больше, чем о своих любимых столиках, поломанных при аресте.

Ее решение убить нового областного уполномоченного Эффингэма Суона созрело в равной мере под влиянием безмерного восхваления и возвеличения его в корповской печати и сообщений о его скоропалительных смертных приговорах в тайных донесениях Нового подполья. Она считала, что Суон даже больше повинен в смерти Фаулера, чем Шэд, который тогда еще не был отправлен в Трианон. Свои планы она обдумывала очень спокойно. Корповская пропаганда возрождения национальной гордости американцев немало способствовала тому, что мирные домохозяйки стали мыслить подобным образом.

К заключенным в концлагерях в одно посещение пускали только одного человека. Поэтому, когда Мэри в начале октября побывала у отца и Бака Титуса в другом лагере, она им обоим сказала невнятной скороговоркой почти одни и те же слова: «Когда я выйду за ворота, я подниму Дэвида — о, господи, какая он стал громадина, — чтобы вы могли его увидеть. Если со мной что-нибудь случится, ну, если я заболею или еше что-нибудь, пожалуйста, позаботьтесь о нем кода выйдите отсюда, пожалуйста!»

Она старалась сказать это так, чтобы не встревожить их, но это ей плохо удалось.

Мэри взяла из небольшой суммы, которую от положил на ее имя после смерти Фаулера, столько чтобы ей хватило месяца на два, оставила матери и сестре доверенность на получение остальных денег спокойно, с веселым видом поцеловала на вокзале Дэвида, Эмму и Сисси и уехала в Олбани, столицу Северо-Восточной области. Мэри сказала им, что ей надо переменить обстановку и она решила пожить немного у замужней сестры Фаулера под Олбани.

Она и на самом деле пожила некоторое время у своей золовки — столько, сколько ей понадобилось, чтобы сориентироваться, как действовать дальше. Через два дня после приезда она отправилась на новый учебный аэродром корповского Женского авиационного корпуса и записалась на курсы вождения самолета и бомбометания.

Когда начнется неизбежная война, когда правительство решит, какая страна — Канада, Мексика, Россия, Куба, Япония или, может быть, Стейтен-Айленд — «угрожает ее границам», и начнет наступательные операции по защите страны, тогда лучшие летчицы этого корпуса станут офицерами вспомогательных частей армии. Старомодные «права», дарованные женщинам либералами, можно (для их же пользы) у них отобрать, но права умереть в бою у них никто не собирался отнимать.