Современная венгерская проза - Магда Сабо

Хотя, кто знает, возможно, довольно скоро ряска станет важным подопытным растением наряду с прочими пресловутыми водорослями. Особенно в том случае, если нам или другим исследователям не удастся претворить в жизнь свои мечты, которые ныне, возможно, покажутся прямо-таки фантастическими. Да, когда терпят неудачу, тогда хватаются за водоросли и ряску. В этих растениях высоко содержание белка, достаточно углеводов и витаминов, их можно приправлять чем угодно, на них можно прожить, это бесспорно, ведь живут же цыплята на птицефабриках — какое ужасное, бесчеловечное слово «птицефабрика» — на пище рвотного цвета. Более того, они настолько свыкаются с этой пищей, что некоторое время спустя уже не едят ничего другого. К тому же растут они лучше и быстрее, чем цыплята «на свободе». Не сбавляют в весе, так как мало двигаются, на каждого цыпленка отведено сорок квадратных сантиметров. (Повсюду в мире уже проектируются телячьи и свинофабрики. Их суть — маленькая тесная клетка, почти полная неподвижность, ну и, разумеется, питание, — теленок, например, получает уже не обрат, а искусственное молоко.) Но я бы не хотела жить на человекофабрике, на водорослях и на ряске. Дюла тоже. И если у нас будет ребенок, я бы не хотела, чтобы он в приуготованном для него будущем настолько «свыкся» с водорослями и ряской, что с отвращением отвернулся бы от каким-то чудом к нему попавшего пюре из каштанов со сбитыми сливками.

Вот цифра: в начале двадцатого столетия население Земли оценивали в полтора миллиарда человек. А вот другая цифра: по самым осторожным подсчетам под коней нашего столетия население Китая достигнет миллиарда человек.

Не так давно было раз, Дюла отшвырнул от себя газету. «Вот слабоумный!» — «Ты чего злишься?» — спросила я. — «А вот послушай!» — Он поднял газету и прочел: «Здесь, где еще в прошлом году ветерок шелестел стеблями кукурузы, ныне сплошь окна, сплошь никель, сплошь электрические огни, кафе-эспрессо, манящие сельских жителей, сплошь кружевные занавески, которые весело подмигивают своими глазами…» — «Словом, сплошная благодать! — сказала я. — Но в общем это до того грандиозно, что тут уж не до смеха».

Такого рода охота за цитатами была одним из наших любимых развлечений. Особенно богатый материал поставляли западные иллюстрированные журналы. (Во избежание недоразумений решительно заявляю: прежде всего потому, что они гораздо толще наших.) Какие там были рекламы! Хотя и чрезвычайно роскошные, по тупости они едва ли не превосходили наши вроде «Обувь из магазина «Обувь». Помню, например, объявление на целую страницу в «Бунте». Фирма «Пфанни» так рекламировала консервированный картофельный суп.

ЗНАМЕНИТЫЕ ЛЮДИ ЛЮБЯТ

КАРТОФЕЛЬНЫЙ СУП!

Это стояло аршинными буквами шапкой вверху страницы. Ниже фотографии пяти знаменитых людей. В их числе Вильгельм II, Бисмарк и Гете.

Текст под изображением Бисмарка:

Политика была его жизнью,

а еда его страстью.

Он любил добро и много добрых вещей.

Среди прочего картофельный суп!

Текст под изображением Гете:

Он был большой любитель супа,

и картофельный суп

среди прочих супов считал поэмой

великий поэт.

Текст под изображением Вильгельма II:

От его короны не отломился бы ни один зубец, если бы он ел картофельный суп. А вместо этого он столько времени отдавал военным.

Быть может, и первая мировая война разразилась из-за картофельного супа?

Ну, покупай же и ешь, добрый человек,

gute, ewige, herrliche,

duftig-deftige, kostlich-kernige,

kraftige,

saftig-feurige, bekommliche,

wurzige, aromatisch-appetitliche,

samig-kremige,

schmackhafte, gesunde,

dampfende, blitzschnelle,

unwiderstehliche[35],

картофельный суп «Пфанни»!

Быть может, из тебя еще выйдет кайзер. Или король поэтов. Кто больше нравится.

— Какая еще там сплошная благодать! — сказал Дюла. — Черт бы побрал эти глаза кружевного занавеса, которые весело подмигивают… Хмырь с претензией писать красиво и красочно. Гром его разрази за то, что коммерческое предприятие, работающее ради барыша, он представляет как милость народу. Обычное дело. «Трест гостиниц, ресторанов и столовых общественного питания капиталовложениями более чем в сто тысяч форинтов основал новое предприятие в интересах поднятия уровня жизни населения». Проще говоря, на улице Святой девы Марии в доме номер семьдесят семь открылась забегаловка… Обычное дело. И если так хочется тому хмырю, пусть считает кафе-эспрессо символом прогресса, модерна, урбанизма, культуры и цивилизации. Или еще черт знает чем! Его чарующая глупость страшна не этим, а тем, что он восторженно аплодирует там, где следовало бы плакать. Он радуется не столько самому кафе-эспрессо, сколько тому, что оно водворилось на месте кукурузного поля.

Раньше я бы ответила на это в манере Зизи: трень-брень! Теперь дело другое. На первых порах, возможно, я не ответила бы так только потому, что была с Дюлой одно целое — на жизнь и на смерть, и то, что не было для него «трень-брень», не было «трень-брень» и для меня. В первое время всецело из-за него. Я цеплялась за Дюлу, как утопающий за соломинку, ни за что не хотела его потерять, ни на миг, даже в мыслях. Если бы тогда, в самом начале, случилось так, что я осталась одна, без него, откровенно признаюсь: меня едва ли заинтересовало бы все то, что околдовывало его. Так обстояло дело. Тогда я не анализировала наши взаимоотношения, возможно, не понимала, а возможно, даже и не хотела их понимать — человек столько раз, ах, столько раз обманывает самого себя, — но теперь я уже знаю досконально, что именно так обстояло дело.

Но потом наши отношения изменились. За месяц? За год? Не знаю. Верно одно: не так, как они изменяются в иных фильмах и пьесах. Кто-то влетает, что-то говорит, или никто не влетает, а лишь произносится одно слово, — либо не произносится, — а один жест, один взгляд — и все меняется. Кто-то кого-то разоблачает. Что-то выясняется! И все либо улаживается, либо разваливается. Не верю я таким пьесам, фильмам, романам. Два человека живут вместе годы, десятилетия, и вдруг одно слово, один жест — и тот или другой «разоблачает». Эффектная концовка. Но я не верю эффектным концовкам. Два человека, живущие вместе, не тогда-то и тогда-то, а каждую минуту раскрываются друг другу. Разумеется, если оба они не дураки. Почему яблоко вдруг загнивает? На нем где-то появляется малюсенькое красное пятнышко. Укус червеца. Крошечный изъян на кожице. Можно предположить, что рано или поздно через эту дырочку грибки и бактерии проникнут в яблоко. Потому что воздух всегда полон грибками и бактериями. Грибки и бактерии рьяно ищут малейшие изъяны на кожице. И находят их. Находят всегда. И тогда яблоко начинает загнивать. Очень. медленно. Прежде всего вокруг места укуса, кружочком всего в несколько миллиметров. Этот процесс растягивается на неделю. Даже на яблоке величиной с кулак. Разумеется, никакая аудитория не могла бы выждать до конца. Это с ума сойти надо. Спектакль длился бы неделями, месяцами, годами. Ладно, тут я слезаю с темы яблока.

Вот кратко, как изменялись наши отношения.

Поначалу я усердствовала в лаборатории возле Дюлы. Потом с Дюлой.

Я и теперь усердствую в лаборатории. И Дюла. Он тоже усердствует. Вроде бы все так, как было вначале, и в то же время все совершенно иначе. Мы усердствуем согласованно, но теперь уж и я усердствую, и он усердствует, и время идет все быстрее.

Но краткая эта история протяженна во времени, конкретна по результатам, хотя отдельные ее периоды не поддаются анализу.

Да, время идет все быстрее. Человеку хотелось бы удлинить дни. С точки зрения физиологии это неразумно. Ведь нервные клетки, мышцы и все прочее в конце концов устают. Должны уставать! ан нет. После двенадцати, четырнадцати, шестнадцати часов усердной работы разум приказывал нам: «Хватит, надо отдохнуть! Не то вконец измотаешься!» — и так далее в том же роде. А человек, всецело поглощенный тем, что он делает, что хотел бы еще сделать и что намерен сделать завтра, вопреки всем предостережениям разума порой часами не может заснуть и лежит в болезненном, но счастливо-напряженном состоянии духа, — и только усилием воли удерживает себя от того, чтобы не вскочить и не возобновить работу с того, на чем он ее прекратил. Кто этого не пережил, тот никогда не поймет, не поверит в это.

В подвале дома в переулке, где приютился пункт сбора утильсырья, официально: филиал «Предприятия по сбору побочных продуктов и отходов», я каждый день умирала. Одно название чего стоит! Теперь-то я уже знаю — или, по крайней мере, чувствую, — что то счастливое болезненно-напряженное состояние духа не имеет ничего общего со звучными — а то и не столь звучными — названиями предприятий, учреждений, заводов и общественных организаций. Возможно, даже и с должностями. Но все-таки, да еще в то время — каково название! Филиал «Предприятия по сбору побочных продуктов и отходов». Место работы? «Побочные продукты и отходы…» Нда-а. Филиал этот в таком-то районе, на такой-то улице, в доме номер такой-то… На самом кончике хоботка большого омерзительного жука, погрязшего в нечистотах. Это был особенный жук. Он состоял не из головы, переднеспинки и брюшка, а из Торгового отдела, Товарно-расчетного отдела, Начальства, Материальной части, Бухгалтерии, Юридического отдела, Финансового отдела, Организационного отдела, Планово-статистического отдела, Транспортного отдела, Правового отдела, Делопроизводственно-контрольного отдела. Трудового отдела и еще невесть чего. Но жук был особенный не поэтому. Он принижал и недооценивал самого себя, ритм тока крови в своих органах, гудение промежуточных нервных узлов, точечные всплески света в своих мозаичных глазах и всякое выражение в них. Больше того, он презирал орган, без которого просто не мог существовать: хоботок, погрязший в нечистотах. Пункт сбора утильсырья. «Заведующего», «нашего человека» и меня, сидящую за столом на козьих ножках под абажуром-тарелкой и записывающую: одна железная кровать, пять килограммов стеклянного боя, три килограмма газетной бумаги. «Наш человек поможет!» — говорил заведующий, когда клиент не мог в одиночку опорожнить свой мешок. Женщины, которые рылись в хламе, выбирая еще годные к употреблению вещи, были нашими главными, постоянными клиентами. Мне вспоминается одна, ее звали тетя Гизи, и было ей семьдесят шесть лет. За нею как тень следовала большая курчавая неопределенного цвета собака. На тете Гизи было по меньшей мере пять слоев одежек, перетянутых по поясу мужским ремнем, на голове платок, и из этой кучи тряпья смотрело на вас на удивление суровое, бурое лицо. Как-то раз я спросила тетю Гизи, почему она не попробует устроиться в дом для престарелых. «Потому, — сказала она, — что я не хочу предать себя смерти. Не хочу! Там живут всякие старикашки и старушонки, сидят скрючившись, уставясь друг на друга, и гадают: кто уйдет первым, я или ты? Изо дня в день одно и то же, пусть даже стол накрыт кружевной скатертью. Жизнь там — все равно что пожелтевшая газета, случайно попавшая в мой мешок: ее уже никто не прочтет, ее ждет бумажная мельница». Что ни говори, тетя Гизи была права. Иной раз по чертам лица, по взгляду угадывается: сдался человек. У тети Гизи взгляд был не такой. В другой раз она поведала мне, что ее жизнь полна треволнений и сюрпризов, и она знает жизнь целых кварталов так, как, пожалуй, никто другой. Запустив руку по плечо в мусорный ящик, она может определить, какой сегодня день — понедельник, вторник или суббота, — если это вдруг выскочит у нее из головы. Бывают у нее и ужасные треволнения, это само собой, но об этом лучше не говорить, приятных сюрпризов гораздо больше. Например, вот эти башмаки у нее на ногах. Их кто-то выкинул, и, поверите ли, они служат ей уже семь месяцев. Есть и такие люди, что выбрасывают на свалку горбушки ореховых и маковых рулетов, вот так. А хлеб? Его столько, что уж и собаки не едят. Не верю? Да она набирает его по пять-шесть кило в день из мусорных ящиков и продает на крытом рынке одной торговке из Шорокшара, которая откармливает хлебом свиней. Каждый день попадаются одна-две бутылки, которые можно сдать, разумеется, они оказываются в мусорном ящике по другой причине, чем остатки рулетов. Так что она не жалуется, нет, не жалуется. И вот уже тетя Гизи уходит с мешком под мышкой, собака следом за нею.