Вселенная Айн Рэнд: Тайная борьба за душу Америки - Гэри Вайс

На «редчайшие исключения» последовала желчная реакция от комментаторов вроде Генри Фаррелла, университетского блоггера, который попросил своих читателей отыскать другие примеры «редчайших исключений»: «За редчайшими исключениями, „русская рулетка“ — это веселая, безопасная игра для всей семьи».[220] Пол Кругман презрительно хмыкнул, написав в своей колонке в «New York Times»: «Алан Гринспен не оставляет попыток закрепить за собой репутацию худшего из бывших председателей Совета управляющих ФРС за всю историю ее существования».[221]

Гринспен может сколько угодно бежать от реальности, однако стереть его слова и поступки нельзя. Факт состоит в том, что Рэнд потерпела крах. Ее идеи разбились о реальный мир, в котором маниакальный эгоизм — не благо, а вред; в котором бизнесмены, привлеченные запахом денег, пускаются во все тяжкие, а капитализм требует правительственного надзора, потому что иначе неумеренность капиталистов погубит и финансовую систему, и общество в целом.

Бытие по-прежнему бытует, и это замечают все, кроме рэндианцев. Натаниэль Бранден хорошо сформулировал в своих мемуарах эту мысль: «Сегодня кажется болезненно очевидным, что если уважение к реальности является главной добродетелью объективиста, то мы далеко не всегда развивали в себе это качество, а в один прекрасный день реальность неизбежно возникает на пороге и предъявляет вексель к оплате».[222]

16. Пророчество

Леонард Пейкофф был наследником Айн Рэнд, но только формально. Он был слишком уж большой подхалим — даже по меркам Рэнд, — чтобы стать лидером движения и вызывать доверие у последователей, и слишком уж поверхностный человек, чтобы претендовать на место своей наставницы. Роль вожака досталась человеку способному, который и взял на себя управление Институтом Айн Рэнд в конце 2000 года.

Ярон Брук — по всем признакам выдающийся лидер. Он — харизматичный оратор, отличный лектор и проницательный писатель. Он балансирует на грани фанатизма, что было свойственно и самой Рэнд, однако не переходит эту зыбкую грань в отличие от Пейкоффа. Он — решительный сторонник бескомпромиссного радикального капитализма, не ведающего угрызений совести.

Мои попытки взять у Брука интервью много месяцев встречали отпор. На мои электронные письма не отвечали, мои голосовые сообщения оставляли болтаться на давным-давно позабытых автоответчиках. Но все резко изменилось после одного телефонного разговора с Джоном Эллисоном. Я мимоходом упомянул, что так и не смог поговорить с Бруком, несмотря на многочисленные попытки, зато взял интервью у его главного конкурента, Дэвида Келли. Эллисону такой расклад не понравился. Уже на следующий день — прошло почти семь месяцев с моей первой просьбы об интервью — я получил по электронной почте письмо от Курта Крамера из Института Айн Рэнд. «Прошу прощения, что так долго не мог Вам ответить, — писал он. — Ярон согласен дать интервью». Одному богу известно, что случилось бы, скажи я Эллисону, что взял интервью у обоих Бранденов. Может, за мной прислали бы частный самолет?

Я встретился с Бруком в ресторане гостиницы «W Hotel» на Юнион-сквер, где он остановился на время очередного приезда в Нью-Йорк. С Бруком я сразу же почувствовал себя непринужденно. Типичный дружелюбный израильтянин. Мне не пришлось называть его «доктором», что было большим облегчением. Выступая с трибуны, он иногда казался неистовым: очки в проволочной оправе, худое лицом, плотно обтянутое кожей, — ав первую нашу встречу я едва ли не ждал, что он вот-вот меня ударит. Однако в непосредственной близости все его острые углы уже не выпирали так сильно.

Ярон Брук родился в 1961 году где-то в южной части Иерусалима, но прожил в этом разделенном на части и консервативно-религиозном городе всего несколько лет. Рос он в Хайфе, портовом городе на побережье Средиземного моря, где атмосфера была куда более либеральной. Его родители были иммигрантами из Южной Африки, изначально — литовскими евреями. Отец по профессии — врач. «И до сих пор врач, — сказал Брук. — Ему пришлось выйти на пенсию, потому что медицину национализировали». Старший Брук работал главврачом в медицинском центре «Рамбам» в Хайфе. «Он с удовольствием работал бы и дальше», — сказал Брук. Позже я убедился, что Брук прав: врачей в израильских больницах, подконтрольных государству, вынуждают выходить на пенсию, чтобы дать дорогу молодым, а частных больниц, куда они могли бы устроиться на работу, очень мало. Во всем этом угадывалось эхо детских впечатлений Рэнд: Брук наблюдал, как его отца, уважаемого врача, выталкивают со службы по принуждению государства.

Отец Брука часто ездил в длительные командировки за океан, что обычно для израильских докторов, поэтому Брук немного пожил в Лондоне и в Бостоне, где ходил в среднюю школу. Жизнь там его не впечатлила. Он обнаружил, что американцы — люди «невежественные, тупые и недоразвитые». Война во Вьетнаме подходила к концу, а «они даже не знали, где находится Вьетнам. Дети в школе не могли показать Вьетнам на карте. Зато я знал, где находится Вьетнам».

Рэндианская инициация Брука состоялась, когда ему было шестнадцать. Тогда, в конце 1970-х годов, он был «законченным социалистом, а заодно и законченным сионистом». Как и большинство других израильтян и их родителей. Однако, к счастью для Брука, у него имелся друг немного старше по возрасту, большой любитель поговорить. «Он как-то начал разглагольствовать, выдвигая прокапиталистические идеи, и я спросил, где он их набрался, а он дал мне почитать „Атланта“».

Сначала Бруку пришлось с этой книгой «сражаться». Он был не только законченный социалист, но, что гораздо хуже, «пожалуй, и законченный альтруист». Он счел книгу невразумительной, поскольку его знакомство с Америкой ограничивалось средней школой в Бруклине. Да еще он знал лозунг: «Секс, наркотики, рок-н-ролл». Однако, дочитывая книгу, он уже не спорил — во всяком случае, не спорил с Айн Рэнд. Зато спорил со всеми вокруг по поводу идей, почерпнутых им из романа. Конфликты с товарищами и родственниками возникали у юноши даже не из-за новообретенного отвращения к социализму, а из-за того, что он стал считать израильским «иудейским коллективизмом».

До прочтения Рэнд он говорил: «Один из способов самоидентификации состоит для меня в моей, скажем так, принадлежности к племени». Рэнд же учила его: «Ты — не член племени. Ты в первую очередь принадлежишь самому себе. Ты — тот, кто ты есть». С этого момента он начал понимать сионизм совсем по-другому: несмотря на его племенные и коллективистские корни, он считал его «средством самозащиты. Мой народ называет себя иудейским — пусть даже по собственному желанию, это не имеет значения, — потому, что так его называет весь остальной мир». Но если вдруг не станет антисемитизма, «какая тогда разница, быть иудеем или не иудеем?» На меня произвел сильное впечатление этот пример того, как объективист способен перечеркнуть тысячелетние религиозные традиции одним решительным утверждением.