Смена климата - Наталья Игнатова

— Почему? Что в них особенного? В твоих парнях и в моем Франсуа? — сформулировать вопрос можно было и более внятно, если уж претендовать на эффективность, рациональность и последовательность, но Хасан понял.

— Тот, чью жизнь ты спас, всегда становится особенным. Ты же лучше меня в этом разбираешься.

— Не-а. Особенным становится тот, кто тебя пытает и насилует. Спасти можно кучу жизней. Я спасал. Ты тоже. А тот, кто разбивает тебя на куски и склеивает, и не парится о том, чтобы все стыки совпали, и повторяет это, пока кто-то из вас не сдохнет… вот он может быть только один. Потому что сердце только одно, а он его в конце концов забирает.

Шайзе! В этом он точно разбирался. Лучше Хасана. Лучше, блин, всех. Но с чего вдруг вспомнил-то?!

Турок, похоже, задавался тем же вопросом. Пауза затянулась. Заноза лихорадочно искал, что бы такое сказать, чтобы они прямо сейчас все забыли и больше никогда не вспоминали, а Хасан разглядывал его с тем чуть насмешливым любопытством, с каким встречал каждую новую выходку.

— Мистер Алаа и мистер Ясаки, оба сходятся в том, что твое сердце по-прежнему при тебе, — напомнил он, наконец. — И более того, они уверены, что сердце твоего ублюдка-ратуна тоже при тебе. Если они правы, то как раз ты стал для него особенным. Разбил на куски и дальше по тексту. Хотя, сомневаюсь, что ты потрудился собрать его обратно. Но если ты вспомнил о нем из-за скорой встречи с мистером Ясаки, — в голосе не осталось и намека на теплоту и улыбку, — тогда тебе лучше отправить своего японца обратно в Европу сразу из аэропорта.

— Я знаю, что он хочет сделать, — нет, все это было… вышибало опору из-под ног… можно пить кровь друг друга, но нельзя говорить о… Да какого хрена?! Они обитали под одной крышей, они пили кровь друг друга, они вместе охотились — о чем им нельзя говорить? Мать его, кто им теперь что может запретить?! — Я знаю, чего он хочет, — повторил Заноза, — но, по-любому, ничего у него не выйдет, потому что мне пофиг.

— Очень последовательно, — одобрил Хасан.

Заноза и сам уже понял, что за две минуты сделал два взаимоисключающих утверждения.

— Сойди со сцены, — попросил Турок, и Заноза послушно сел на диван рядом с ним. Тут же, правда, развернулся к Хасану лицом, забравшись на подушки с ногами и уставился на горбоносый профиль. Надо было что-то придумать. Последовательное, да. Что-нибудь такое, всеобъясняющее.

— Кому действительно все равно, это мне и месье Лерою, — сказал Хасан, и стало ясно, что объяснять ничего не надо. — Ты такой же, каким был до афата, прости уж, но тебе семнадцать и ни днем больше, и восемь лет жизни со спятившим извращенцем ничего не изменили. С ума он тебя, конечно, свел, но только потому, что ты искал систему там, где ее не было и быть не могло.

— Я ее нашел.

— Вот именно.

Так-то, да, упорядочить те восемь лет можно было, только потеряв представления об упорядоченном. Но Хасан не об этом говорил. То есть, и об этом тоже…

— Тебя все любят, всегда любили, ты настолько к этому привык, что и не заметил, как забрал душу ратуна и продолжил жить, как жил. Если бы дело было в дайнах, если бы ты стал таким как сейчас, только после смерти, он сломал бы тебя. Но ты достался ему таким, какой есть, дайны лишь усилили врожденные особенности.

Усилили? Да хрен там! Извратили. Его всегда любили, кто б спорил? Избаловали, не вопрос. Но дайны работают по-другому. Раньше, давно, когда он еще был живым, когда он еще был… его любили не так.

— И ты уже тогда, конечно, знал, что бывает «так» и «не так», — согласился Хасан.

Вид у него был настолько серьезный, что Заноза практически воочию увидел надпись «сарказм». Здоровенными такими неоновыми буквами. Чертов турок, когда хотел, мог дать фору любому англичанину.

— Нечестно! — сказал Заноза.

— Да ну?

— Я знал!

— Неужели?

— Нечестно!

— Повторяешься.

— Я, по-твоему, что, был совсем… придурком…

— Викторианцем. Шестнадцатилетним.

— Который слова «секс» никогда не слышал?

— А ты слышал?

— Нечест… — Заноза лязгнул зубами.

Но это правда было нечестно. Да, он умудрился дожить до семнадцати лет, ничего не зная о… о людях, ок, о том, как это бывает между людьми. Ну, не интересовался. Не до того было. Но это же не значит, что он тогда не увидел бы разницы между дружелюбием и похотью.

Или значит?

Увидел бы?

Шайзе, да он не узнал бы похоть, даже если б к ней прилагалась сопроводительная записка с инструкцией!

— Зато я… зато… — что за ночь такая проклятая? Почему все время приходится думать, что сказать, и все время ничего не придумывается?

— Да я разве спорю? — Хасану оказалось достаточно просто «зато», без уточнений. — И еще много разных достоинств. Дисциплины не хватает, но это вопрос времени и воспитания. Так ты понял меня?

— Да. Ты думаешь, и Стив тоже, что я всегда… что это не дайны и не работа ратуна. И вы думаете, это нормально.

— Нет, не нормально, ты особенный, но это хорошо, а не плохо. Тебе своим викторианским мозгом, — Хасан постучал его пальцем по лбу, — просто не понять, что тут хорошего. Остается верить мне на слово.

— Не, ну результат-то зашибись, это я и сам вижу… — Заноза попытался выключить «викторианский» мозг и включить тот, который был свидетелем сексуальной революции, бешеных шестидесятых, когда слово «мораль» не просто стало ругательством, а вообще выпало из употребления. Проблема в том, что он и тогда не понял, в чем кайф вседозволенности. Его к тому времени не было уже семьдесят с лишним лет, а для того, кого нет, и запретов никаких не существует. Вся его мораль сводилась к тому, что делать можно все, что хочется, но того, что хочется делать хотелось не делать. И, в любом случае, чего никогда не хотелось, так это как раз того, чего от него хотели в первую очередь.

— Не пытайся, — Хасан покачал головой, — не поймешь. Просто пользуйся. Как я твоими шайтан-машинками.

Ясаки был другим. Не таким, как Хасан и Стив. Если дело, действительно, не в дайнах, а в чем-то, доставшемся от рождения, то сто лет назад привлечь его внимание Заноза мог ровно с тем же результатом, с каким умудрился на свою голову вызвать интерес ратуна. Ясаки этого и не скрывал, хоть и признал, что добиться результата тогда стало бы ошибкой. Даже процитировал то ли буддистскую, то ли синтоистскую поговорку, мол, проклят тот, кому удается все задуманное.

Злой дух, фигли. Чего от него ждать хорошего? И все равно он был классным, с ним было интересно.

И он понравился тийрмастеру.

Ясаки. Беспощадный как смерть и равнодушный, как кусок камня.