Число и культура - А. Степанов

Для нас особенно существенна и зиммелевская поправка к Канту о статусе области, от которой исходит сила долженствования. Ни нравственный закон, ни, в нашей трактовке, закон рационально-математический не внеположны субъекту, не пребывают над ним, подобно "звездному небу над нами", – они коренным образом интериоризированы, внесены внутрь реального живого целого. Соответственно, отсутствует необходимость накладывать на социум сетку математического аппарата извне, со стороны объективирующего сознания исследователя – так, как мы поступаем, допустим, при изучении физических объектов. В нашем случае осуществляется апелляция к той силе, чья обязующая власть признана самим политическим актором, т.е. сила долженствования исходит изнутри него самого.

Типы научности – теперь прислушаемся к голосам неокантианцев В.Виндельбанда [75] и Г.Риккерта [277] – естественных наук и "наук о духе", т.е. идиографических и номотетических, действительно различны, различны и их предметы. И мы ни в коем случае не пытались уподобить обнаруженную политическую регулярность (в последних примерах – кватерниорность) регулярности той же кристаллической решетки. К изучению последней, повторим, подходят объективистски "со стороны", и носителем математического аппарата служат исследователи, а не твердое тело.(62) Предмет же политологии – поведение не только живых, но и разумных, а в Новейший период и образованных, субъектов. Именно за счет школьной образованности современных масс вновь выныривают строгие математические закономерности, которые на сей раз имеют источником не только сознание исследователя, но и сознание, поведение предмета его интереса. Не беда, что элементарно-математические начала в последнем действуют в значительной мере на бессознательном уровне, они все равно – его непреложное достояние. Бессознательность лишь усиливает безусловность, "автоматизм" регуляции. Последовательный риккертианец А.А.Смирнов утверждал: "В естественных науках предмет нам дан. В науках о духовном творчестве он, так сказать, задан, причем, задан нами самими" [299, c. 92-93]. Когда речь идет о политическом творчестве, о порождаемых им формах, предмет одновременно задан (нами, т.е. массовым обществом в целом) и дан (сравнительно небольшим группам в отдельности, отдельным индивидам, в конечном счете и политологу), таким образом, названная противоположность снимается.

Попутно отметим, что Г.Риккерт, главный разработчик идеи различения двух разновидностей наук и их предметов, отнюдь не гипостазировал противоположность гуманитарных и естественных наук. Так, например, языкознание он относил к пограничной области, подведомственной как точным "естественно-научным" методам, так и подходам индивидуализирующе историческим (последователи Риккерта уже однозначно идентифицировали лингвистику в качестве "естественнонаучной" дисциплины). Искусству – в частности, потому, что оно имеет дело с типами(63) , пользуется генерализацией, – Риккерт отказывал в праве быть предметом исключительно "наук о духе", признавая за ним лишь наглядность, но не истинную индивидуацию.(64) Психология – также естественная наука. Наконец, Риккерт констатирует: "Естественнонаучным методом может быть исследована вся совокупность научных фактов, а не только природных явлений" [276, c. 493-494]. Поэтому уместно ли недоумевать при вторжении математических – в данном прочтении "естественнонаучных" – установок в изучение социумов? Гуссерль и феноменологи, В.Дильтей вовсе отказывают в резонности делению наук на естественные и исторические. Возможно, лишь численным преобладанием историков в современной политологии объясняется то, что она – вопреки своим математически точным платоновско-аристотелевским истокам – до сих пор не превратилась в последовательно математизированную дисциплину.

Наиболее острые дискуссии о правомочности "естественнонаучных" подходов развернулись в 1920-х гг. в литературоведении. Споры вокруг так называемой формальной школы, в частности ОПОЯЗа (Р.Якобсон, Ю.Тынянов, В.Шкловский, Б.Эйхенбаум и ряд других), о степени оправданности применявшихся ею структурных, формально-логических методов длились не менее десятилетия, с обеих сторон выступили самые незаурядные мыслители.(65) Вот образец одного из высказываний; Г.Г.Шпет: "Футурист тот, у кого теория искусства есть начало, причина и основание искусства" [381, c. 44; курсив мой. – А.С.]. В.В.Виноградов, резюмируя, замечал, что успехи формальной школы литературоведения относятся исключительно к области поэзии, т.е. ритмически и фонетически систематической речи, а не прозы [83, c. 65-66]. (В скобках можно напомнить, что поэзия как литература значительно древнее прозы; "искусственная", сознательно ранжированная поэтическая речь почиталась божественной – которой пользуются боги и с которой надлежит обращаться к богам. Если, как это нередко делается, уподоблять политическую реальность тексту, то он, будучи структурно строго организован – ср. ЕС, СНГ, – более корреспондирует с поэзией, нежели с прозой. В таком случае ЕС, СНГ предстают в облике своеобразных поэм, которые, посредством рациональной организации, ведут диалог с "божественным" началом в нас самих и в "пространстве".) А.Л.Слонимский говорил о заслугах формального метода: "Благодаря ему поэтика делается наукой – на равных правах с естествознанием" [298, c. 17].

Здесь не место вдаваться в подробности, хотя остается сожалеть, что подобного открытого (и нелицеприятного) столкновения противоположных позиций до сих пор почти не состоялось в политологии – по всей видимости, это было бы плодотворно, повысило бы степень зрелости последней науки.(66) Задействованные тогда концепты и дискурсы, представляется, могут быть с минимальными – порой "косметическими" – изменениями перенесены в область знаний об обществе. Как известно, упомянутая дискуссия не выявила победителей, хотя с тех пор структурный подход обрел полнокровную легитимацию. Крайности, однако, были отброшены. Чтобы не повторять ошибок, об одной из них стоит упомянуть.

В то время, когда формально-структурные методы только зарождались, в "героический" период течения, не обошлось без радикальных высказываний. В.Шкловский: "Содержание (душа сюда же) литературного произведения равна сумме его стилистических приемов" (работа "Розанов"); "В искусстве нет содержания" (""Тристрам Шенди" Стерна и теория романа"); "Обычное правило: форма создает под себя содержание" ("Связь приемов стихосложения с общими приемами стиля"), цит. по: [204, c. 265, 268]. Я не взял бы на себя ответственность за подобные – mutatis mutandis – высказывания применительно к политическим феноменам. Так, выше, конечно, не имелось в виду, что реальная политическая система, скажем ЕС, есть только сумма структур, кватернионов. Формально-семантическое строение – не более, чем "скелет", от которого достаточно далеко до действительного организма. Ни СНГ, ни ЕС, ни другие изучавшиеся системы, разумеется, не сводимы ни к сумме частей, ни к сумме имплицитных логических паттернов. В частности, каждый из региональных ансамблей обладает множеством тонких, неповторимо индивидуальных черт – культурных, исторических, экономических, – своей, если угодно, "душой", и наличие подобной неустранимой специфики игнорировать невозможно.

Не исключено, в настоящем случае было бы уместно воспользоваться "щадящими" методами анализа целостностей – например, подобными тем, которые в литературоведении разрабатывал М.М.Бахтин. В "Проблемах творчества Достоевского" [40] он предложил схему живой диалогичности; адаптировав концепт соборности А.Хомякова [362], говорил о хоровом начале. В свою очередь, не подобны ли ЕС и СНГ таким образом составленному хору? Не протекает ли соответствующий содержательный – духовный, исторический, даже экономический – диалог между различными членами каждого из региональных ансамблей, между разными ансамблями внутри блока, наконец, между самими мировыми блоками? Однако в хоре, чтобы его звучание не превращалось в какофонию, происходит разделение по группам голосов, хор – структурирован. Наше исследование и направлено на выявление названных структур, что, разумеется, не означает, что хор сведен, или приравнен, к голой структуре.

В плане композиции и ЕС, и СНГ основаны на приеме "четверка плюс ее ритмическое повторение". В свою очередь, М.М.Бахтин в "Вопросах литературы и эстетики" [42] охарактеризовал в качестве композиционной формы роман. Последний, согласно работе "Автор и герой в эстетической деятельности" [43], "есть форма для овладения жизнью". Не служит ли аналогичному "овладению жизнью" со стороны причастных народов и политическая архитектоника – не только концептуальному, но и эмфатическому, экзистенциальному? Б.Христиансен накладывал на художественное произведение требование строгого единства стиля, одной из побочных функций которого является обеспечение твердой синтетической структуры целого [364, c. 210]. Принцип единства считался в ряду важнейших в неокантанской традиции. Не стоит ли и нам, вслед за ними, отметить логико-стилевой аспект ЕС, СНГ, последовательно придерживающихся единого организующего начала?