Другая королева - Филиппа Грегори

Грейси кивает.

– И его сообщников.

– Он сразу пришел ко мне, хотя они его подкупили, – говорит Бесс. – Он верен, я за него поручусь.

– Его допросят, но не станут пытать, – говорит Грейси.

Он говорит между делом, я отмечаю, что пытка теперь стала обычной частью допросов Сесила и о ней можно говорить при даме в доме графа, не извиняясь. Вот до чего мы дошли: человека могут схватить без ордера, без единого слова от мирового судьи, без разрешения его хозяина и пытать по воле Сесила. Прежде было не так. Это не английское правосудие. Не так это должно происходить.

– И вашим намерением было только раскрытие всего заговора, прежде чем вы поставили бы в известность мужа и секретаря Сесила? – удостоверяется он.

Бесс широко открывает глаза.

– Конечно, – говорит она. – А что еще? И Джон Холл вам скажет, что я дала ему именно такое распоряжение. Заманить их и доложить мне.

Герберт Грейси доволен, а то, что говорит Бесс, похоже на правду.

– Тогда я должен просить прощения за вторжение и покинуть вас.

Он улыбается мне.

– Я обещал, что это займет всего минуту.

– Но вы должны поесть! – настаивает Бесс.

– Нет, я должен идти. Мой хозяин сразу же ждет меня обратно. Я должен был только убедиться в том, о чем вы мне любезно рассказали, взять под стражу имеющих к этому отношение и доставить их в Лондон. Благодарю вас за гостеприимство.

Он кланяется Бесс, кланяется мне, поворачивается и уходит. Мы слышим, как его сапоги для верховой езды стучат по каменным ступеням, и только потом понимаем, что нам ничто не грозит. Мы даже не дошли до галереи, допрос произошел на лестнице. Все началось и закончилось в мгновение.

Мы с Бесс смотрим друг на друга, словно над нашим садом пронеслась буря, уничтожившая все цветы, и не знаем, что сказать.

– Что ж, – говорит она с притворной легкостью, – значит, все хорошо.

Она поворачивается, чтобы оставить меня, вернуться к своим делам, словно ничего не случилось, словно она не встречалась с заговорщиками в моем доме, не вступала в сговор с моими слугами и не пережила допрос, учиненный одним из агентов Сесила.

– Бесс! – окликаю я ее.

Выходит слишком громко и слишком резко.

Она сразу останавливается и поворачивается ко мне.

– Милорд?

– Бесс, скажи мне. Скажи мне правду.

Выражение ее лица не мягче камня.

– Все, как ты рассказала, или ты думала, что заговор может пойти дальше? Ты думала, что королеву можно соблазнить, чтобы она дала согласие на побег, и ты бы выслала ее с этими людьми, подвергнув опасности, а возможно, и на смерть? Хотя ты знала, что она должна просто подождать здесь, чтобы ее вернули на престол и возвратили ей счастье? Бесс, ты думала поймать ее в ловушку и уничтожить в те последние дни, что она в твоей власти?

Она смотрит на меня, словно совсем меня не любит, словно никогда не любила.

– С чего бы мне хотеть ее уничтожить? – холодно спрашивает она. – С чего бы желать ей смерти? Разве она мне чем-то навредила? Разве она меня чего-то лишила?

– Ничего, клянусь, она не навредила тебе, она ничего у тебя не отняла.

Бесс недоверчиво смеется.

– Я верен тебе! – восклицаю я.

Глаза у нее, как бойницы в каменной стене лица.

– Вы с ней вдвоем меня уничтожили, – произносит она с горечью. – Она украла мою славу доброй жены, все знают, что ты предпочитаешь ее мне. Все думают обо мне хуже, раз я не сумела сохранить твою любовь. Я посрамлена твоим безрассудством. И ты украл мои деньги, чтобы потратить их на нее. Вы двое меня погубите. Она забрала у меня твое сердце и заставила меня смотреть на тебя другими, менее любящими глазами. Когда она у нас появилась, я была счастливой богатой женой. Сейчас я нищенка с разбитым сердцем.

– Ты не должна ее винить! Я не допущу, чтобы вина была на ней. Она не виновна ни в чем из того, о чем ты сказала. Ты не будешь ее ложно обвинять. Ты не сложишь это к ее двери. Это не ее деяние…

– Нет, – отвечает она. – Твое. Это все ты.

1570 год, август, поместье Уингфилд: Мария

Мой сердечный друг Норфолк, – мы ведь все еще помолвлены, – переписывает для меня текст шарады, которую ему предстоит разыграть. Ему нужно выказать полную покорность своей кузине королеве, испросить ее прощение, заверить, что он пошел на помолвку со мной по принуждению и из тщеславия. Выражение покорности, которое он мне присылает, полно такой слезливой вины, таких жалких признаний мужчины, утратившего мужественность, что я пишу на полях: даже Елизавета едва ли это переварит. Но, как это часто случается, я недооцениваю ее тщеславие. Она жаждет услышать, что он меня никогда не любил, что он принадлежит ей, ей одной, что все они, все ее люди, в нее влюблены, все без ума от ее бедного старого накрашенного лица, от ее головы в парике, морщинистого тела; она поверит всему – даже этому балагану.

Его слюнтяйство производит чудо. Она его выпускает, но не позволяет вернуться в поместье в Норфолке, где, как мне сказали, все местные жители тут же встанут на его защиту, но приказывает переехать в лондонский дворец. Он пишет мне, что любит этот дом, что улучшит и украсит его. Построит новую террасу и теннисный корт, и я буду гулять с ним по садам, когда мы станем приезжать с государственными визитами в качестве консорта и королевы Шотландии. Я знаю, он думает и о том времени, когда мы унаследуем Англию. Он так улучшит свой лондонский дом, что он станет нашим лондонским дворцом, мы будем править из него Англией.

Он пишет мне, что Роберто Ридольфи, слава богу, пощажен и снова появляется в лучших домах Лондона, со всеми знаком, дает ссуды, шепотом говорит о моем деле. У Ридольфи, должно быть, девять жизней, как у кошки. Он пересекает границы, возит золото, он работает на заговоры и всегда уходит невредимым. Он везучий, а мне нравится, когда мне служат везучие люди. Похоже, он как-то преодолел последние невзгоды, хотя все остальные оказались в Тауэре или в изгнании. Пока шли аресты северных лордов, он скрывался, а теперь, защищенный своей значимостью в качестве банкира и дружбой с половиной знати Англии, он снова свободен. Норфолк пишет мне, что не может заставить себя хорошо относиться к этому человеку, как бы умен и деятелен тот ни был. Он боится, что Ридольфи склонен к похвальбе, что он обещает больше, чем может сделать, и он – последний человек, которого мой нареченный захочет видеть в Говард-Хаусе, за которым почти наверняка денно и нощно следят люди Сесила.

Я отвечаю, что приходится пользоваться теми орудиями, что попадаются под руку. Джон Лесли человек верный, но он не деятелен, а Ридольфи – именно тот, кто объедет все дворы Европы в поисках союзников и соберет заговор. Его, возможно, сложно любить – сама я его никогда не видела, – но он пишет убедительные письма и неустанно работает на мое дело. Он встречается с самыми важными людьми христианского мира, ездит от одного к другому и вовлекает их в игру.