Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине - Николай Давидович Жевахов

ни привета, ни ответа – ну, ничего этого ни от кого они не слышат. А как дорога им эта ласка, как много новых сил дало бы одно сознание поддержки, одно сочувствие. И вместо этого они слышат лишь крики: вон их скорее из деревни, дармоедов, тунеядцев, грабителей народа, стесняющих свободу развития крестьянства, свободу его личности, свободу мысли. Каково это слышать тем, кто, сидя в деревенской глуши, среди грязи и тьмы, только и поддерживает свое настроение и бодрость духа воспоминаниями о городе, кто черпает запасы своей духовной энергии в одной только хорошей погоде, ибо ничего кроме этого не дает деревня.

Иной кажется деревня из города.

Пред ним – громадная арена. Как муравьи, копошатся там 80 миллионов крестьян, оборванных, голодных, темных. Посреди – праздные рабовладельцы, занявшие там лучшее место. Вокруг – мужички. Со всех сторон их хлещут кнутами разные кокарды и полицейские Держиморды, потирая руки, ходит подле них священник, «яко лев рыкайяй, иский кого поглотити», в разных местах, на возвышении – земские начальники, дирижирующие оркестром подчиненных им должностных лиц, в целях облегчить грабительство народа и не дать ему этого заметить, а над ними – сам губернатор, самодовольно улыбающийся, убаюкивающий себя гармонией сладких звуков заведенного им оркестра.

При таком взгляде на положение вещей нет ничего удивительного ни в городских взглядах на деревню, ни в характере средств, предлагаемых для спасения ее. Ясно, что если деревню нужно спасти от земских начальников, то нужно их выгнать; ясно, что если священники грабят народ, то нужно хотя бы чем-нибудь их принизить, ибо нельзя же их совсем выгнать, нехорошо же будет, если трупы станут валяться по дорогам и издавать запах, в признании которого неприятным сходятся люди даже противоположных взглядов и направлений.

И вот эта буря общего недоверия ко всем активным деятелям деревни обрушилась всей тяжестью своею на голову безмолвного, беззащитного сельского священника.

Причины – понятны: у нас еще не выработался тип «земского» священника, а есть пока священники православные. Но даже признавая, что многие и многие из православных священников наших не соответствуют своему назначению, а некоторые способны оскорблять и носимый ими священный сан, я в то же время думаю, что и худший из них, рассматриваемый только как чиновник государства, в праве требовать к себе должной аттенции потому, что носит рясу. Являясь же служителем алтаря, он обязан требовать к себе особенного уважения, ибо неуважение его, как такового, оскорбляет религиозное чувство всякого верующего христианина.

Те причины, которые обыкновенно приводятся в защиту положений, подрывающих кредит нашего в духовенства вообще, а сельского в частности, кажутся мне неискренними, во-первых, потому, что нами не только ничего не предпринимается для того, чтобы устранить эти причины и сделать священников лучше, чем они есть, а, напротив, делается всё для того, чтобы они были хуже, и во-вторых, потому, что причины эти хорошо известны всякому живущему в деревне, как известно и то, что редкие из них существуют по вине нашего духовенства.

Как бы тяжел ни был труд сам по себе, но есть одно великое средство сделать его легким.

Это то средство, которое позволило Спасителю всего мира сказать: «Иго Мое благо и бремя Мое легко» (Матф. 11, 30).

Это средство – отношение к труду, настроение.

Но достаточно только бросить беглый, поверхностный взгляд на жизнь нашего сельского священника, чтобы сказать, что этим средством он никогда не пользуется и не знает, каково оно. Вся горемычная жизнь его в селе полна условий, убивающих в нем веру даже в милосердие Божие. Положение его в селе – самое двусмысленное. Он даже не полноправный человек. В глазах народа священник – наймит, обязанный по первому требованию и во всякое время являться на зов прихожанина.

Он должен «править» обедню, всенощную, крестить, венчать, хоронить, служить молебны, панихиды, акафисты и пр. и выслушивать, вдобавок, еще наставления и указания, как править; к нему являются не с просьбами, а с требованиями, вступают словно в сделку, торгуются, обставляют эту сделку всевозможными условиями, иногда поразительно абсурдными.

В высшей степени характерно такое отношение крестьян к священнику. Спросите их о характере обязанностей уездного исправника, станового пристава, даже земского начальника, формально относящегося к своим обязанностям и к народу не близкого, или ближайших к ним – старшины, старост, и они скажут, пожалуй, что свободно обошлись бы без них, что если эти лица и работают для них, то затем, чтобы штрафовать их или садить под арест.

Иное отношение к обязанностям священника. Он существует для них и обязан беспрекословно повиноваться их желаниям, подчиняться их требованиям. Никто, конечно, не спорит, что было бы в высшей степени желательно, чтобы крестьяне имели верное представление о характере обязанностей каждого должностного лица. Привычка смотреть на всякую власть с точки зрения доставляемых ею выгод и внешних преимуществ, а не с точки зрения связанных с нею обязанностей и ответственности еще крепко сидит в природе русского человека. Но едва ли в этом грешны одни только крестьяне. Вот проехал в карете расшитый золотом чиновник, и уже готова фраза, что он «разъезжает» в каретах, а загляните ему в душу, посмотрите, так же ли беззаботно бьется его сердце под этим золотым мундиром, как того, кто никогда даже не пытался садиться в карету, так же ли радуется он этим торжествам и парадам, как и тот, кто любуется ими со стороны. Встречая вечное к себе недоверие, и сердце чиновника теряет свое сходство с сердцем человека, прячется всё глубже и редко показывается, ибо необходимость быть всегда настороже поневоле заставит всякого чиновника прятать его, делаться сухим, черствым. Но покажите ему, что вы только понимаете его, и пред вами будет уже не чиновник, а человек, и значение этого человека станет не только несомненным, но и безусловным. Пока же с понятием о чиновнике будет соединяться представление о баловне фортуны, до тех пор не ждите такой метаморфозы. Но и при всем том, как ни желательно, чтобы каждый человек имел верное представление о характере обязанностей всякого должностного лица, всё же, я думаю, ни один чиновник государства не допустил бы, надеюсь, того, чтобы ему говорили: «Не я для тебя, а ты для меня». От такого вмешательства гарантирует его внешнее служебное положение. Но этой гарантии лишен один только сельский священник. Каждый прихожанин чувствует за собою право на такое вмешательство.

Отсюда характер дальнейшего отношения к пастырю. В известное время года священник разъезжает по своему приходу с молитвой и собирает дань. Как унизительны должны быть эти разъезды, как должно страдать