Европейцы (сборник) - Генри Джеймс

Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, он нравился Фледе все больше.

– Как же я могу стать ей опорой, мистер Герет, когда я считаю и прямо говорю вам, что она совершила большую ошибку.

– Большую ошибку! Отлично. – Он кивнул так, словно это заявление сулило ему – непонятно для нее почему – немалый выигрыш.

– Конечно, она взяла далеко не все, многое осталось, – рассуждала Фледа.

– Да, порядочно. Но все равно – дом не узнать. – От его обескураженного, опрокинутого лица Фледино сострадание только усилилось, заставив позабыть об улыбке, напрашивавшейся при виде столь откровенного портрета простофили. – Зато здесь кругом одни старые знакомые, верно? Всё сплошь вещи, которые следовало бы оставить на месте. И что же, так во всем доме?

– Во всем, – сказала Фледа без обиняков. Ей сразу представилась ее прелестная комната.

– Никогда не думал, что я так к этим вещам привязан. Они ведь ужасно ценные, да?

Что-то в манере Оуэна было для нее загадкой; она заметила, что к ней возвращается непрошеное волнение, которое он пробудил в ней в тот ошеломительный день их последней встречи, и она поспешила напомнить себе, что ныне, когда она уже начеку, было бы непростительно вновь поддаться настигшему ее тогда страху – и тем самым признать страх небеспричинным.

– Maman полагает, что мне до них и дела не было, но, уверяю вас, я ужасно гордился. Честное слово, мисс Ветч!

В его жалкой растерянности была одна престранная особенность: он словно желал убедить ее – и заодно уверить себя в том, что она искренне признает за ним право воспринимать случившееся как тяжкую обиду. И в ответ она могла только воскликнуть, почти так же растерянно, как он сам:

– Ну конечно же, вы ценили их! Все это так мучительно. Я немедленно дам знать вашей матушке, – вновь объявила она, – о чем и как я говорила с вами. – За эту мысль она цеплялась как за свидетельство своей безупречной честности.

– И скажете, как, по-вашему, ей надлежит поступить? – подхватил он, немного оживившись.

– Как ей надлежит поступить?..

– Да разве, по-вашему… разве не следует ей все отдать?

– Все отдать? – Фледа снова замялась.

– Отослать обратно… чтобы все было тихо-мирно. – Ей не пришло в голову предложить ему сесть здесь, среди монументов его обиды, и он, все больше распаляясь и неуклюже суетясь, топтался по комнате, заложив руки в карманы и как бы отчасти возвращая себе статус владельца – по мере того, как излагал свою позицию. – Еще раз все упаковать и отослать обратно, коли она управляется с этим так ловко. Просто бесподобно! – Он пригляделся повнимательнее к двум-трем ценным вещицам. – Умеешь выигрывать, умей и проигрывать!..

Он рассмеялся своей шутке, но Фледа сохраняла серьезность.

– Это вы и приехали ей сказать?

– Не совсем в таких выражениях. Но я действительно приехал сказать. – Он запнулся, потом выпалил: – Приехал сказать, что она должна безотлагательно вернуть нам вещи!

– И вы полагали, что ваша матушка примет вас?

– Я не был уверен, но считал, что попытаться все-таки нужно… поговорить с ней по-хорошему, что ли, вы понимаете? Если бы она сама не пожелала меня принять, пусть бы тогда пеняла на себя. Единственным другим решением было бы напустить на нее законников.

– Я рада, что вы на это не пошли.

– Да мне самому этого меньше всего хочется! – чистосердечно признался Оуэн. – Но что прикажете делать, если она не желает спокойно поговорить?

– Что вы под этим разумеете – «поговорить»? – с улыбкой спросила Фледа.

– Как! Дать мне возможность перечислить дюжину предметов, которыми она будет владеть по праву.

Представить себе, чем закончились бы такие переговоры, Фледа, после секундного раздумья, не стала и пытаться.

– Итак, если она не согласится?.. – допытывалась она.

– Я предоставлю решать все моему поверенному. Уж он-то ей спуску не даст – нет, шалишь, я его хорошо знаю!

– Какой ужас! – сказала Фледа, горестно взглянув на него.

– Просто свинство!

Удивительное отсутствие логики и в то же время небывалая настойчивость ее насторожили; и, по-прежнему глядя ему прямо в глаза, она подумала, задать ли ему вопрос, из всего этого явно вытекающий. Наконец вопрос был задан:

– Что, Мона очень сердита?

– О господи, да!

А ведь не затронь она эту тему, он не заговорил бы о Моне. Без успеха выждав, не скажет ли он еще что-то, она принялась спрашивать сама:

– Она снова туда ездила? Видела, что стало с домом?

– О господи, да!

Фледе неприятно было делать вид, будто она не обратила внимания на лаконичность ответов, но это само по себе настолько ее поразило, что желание знать больше стало неодолимым. Строить догадки она могла, основываясь исключительно на собственной сообразительности, ибо искусством многозначительного намека Оуэн решительно не владел. Да разве не вывела она уже общее правило разговора с ним – говорить за него то, что сам он высказать не способен? Она лишний раз убедилась в истинности этого вывода, когда поинтересовалась, сильно ли Мона раздражена поступком миссис Герет. И он с готовностью это подтвердил – стоя перед камином спиной к огню, расставив свои длинные ноги и весьма энергично встряхивая перчатки в сложенных за спиной руках:

– Она вне себя. Если откровенно, она ни за что с этим не смирится. Вы же понимаете – она видела дом, когда все вещи были на месте.

– И теперь ей их, конечно, не хватает.

– Не хватает – еще как! Она прикипела к ним всей душой.

Фледа хорошо помнила, сколько «души» было в поведении Моны, и подумала, что если для объяснения с матерью он приготовил какой-нибудь подобный довод, то, пожалуй, лучше, чтобы он вовсе не показывался ей на глаза. Это было еще не все, что ей хотелось знать, но, как она по наитию поняла, все, что ей было нужно.

– Видите ли, в результате я оказываюсь в положении человека, который не выполняет своих обещаний, – посетовал Оуэн. – Говоря ее словами, – тут он на миг запнулся, – это как если бы я заполучил ее обманным путем. – Покуда он, как еще минуту назад, говорил, сам того не замечая, полунасмешливо, Фледа оставалась вполне серьезной; теперь же от его неподдельной мрачной серьезности Фледа так и прыснула. Она не таясь рассмеялась, и он как будто удивился, но все же продолжал: – Она смотрит на наш уговор как на обычную торговую сделку.

Фледа промолчала, но в конце концов, поскольку к сказанному больше он так ничего и не прибавил, воскликнула:

– Ну разумеется, это многое меняет! – Она уже знала все, что ей было нужно, и тем не менее рискнула, выдержав еще одну паузу, уточнить: – Я забыла, когда назначена ваша свадьба?

Оуэн отошел от камина и, в явном замешательстве, не зная, куда себя деть, пошел к окну.

– Тут пока нет полной ясности; день, в общем-то, не назначен.

– Ах вот как, а мне помнится, что в Пойнтоне вы называли какой-то день – и не столь отдаленный.

– Наверняка так и было, сперва все планировалось на девятнадцатое. Но мы передумали – она захотела отодвинуть дату. – Он посмотрел в окно; потом сказал: – Вообще, ничего не будет, если maman не смирится.

– Смирится?

– Вернет дому его прежний вид. – И в присущей ему манере добавил: – Вы же сами понимаете!

Он говорил не то чтобы с досадой, скорее с какой-то доверительной фамильярностью, и это ее так тронуло, что она почувствовала укор совести – напрасно она вынудила его делиться с нею подробностями, для него неприятными и даже унизительными. Да, теперь она и точно знала все, что нужно; все, что ей было нужно, – это знать, что Мона сумела-таки топнуть своей удивительной, затянутой в лакированную кожу «ножкой». Ее натура могла ввести в заблуждение лишь того, кто судит обо всем поверхностно, а Фледа менее всех на свете была расположена к поверхностным суждениям. Она угадала правду в Уотербате и мучилась из-за нее в Пойнтоне; в Риксе ей оставалось только принимать ее – вместе с глухим волнением, которое сейчас в ней нарастало. Мона, однако, весьма расторопно и решительно двинула упомянутой конечностью – расторопность еще мягко сказано, если иметь в виду, что она решилась на это до свадьбы. Не слишком ли она торопила события? Но кто может это знать, кроме тех, кто судит о ходе вещей при ясном свете результатов? Однако ни в Уотербате, ни в Пойнтоне даже Фледе, с ее дотошностью, не дано было разглядеть все, что было, – вернее, все, чего не было, – в Оуэне Герете.

– Ну разумеется, это все меняет! – сказала она в ответ на его последние слова. И после некоторых раздумий вновь принялась допытываться: – Так, значит, вы хотите, чтобы я от вашего имени сообщила вашей матушке, что вы требуете немедленной и фактически полной реституции?

– Да, прошу вас. Вы окажете мне огромную услугу.

– Что ж, хорошо. Вы подождете?

– Ответа maman? – Оуэн ошарашенно уставился на нее; его все сильнее лихорадило от препарирования семейного дела. – А вам не кажется, что, если я останусь ждать, она только пуще разозлится – подумает, будто я хочу заставить ее решать сплеча.