Красная площадь - Пьер Куртад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Само письмо, — доверительно произнесла она, — я послала товарищу Сталину в день его семидесятилетия. Это была моя самая большая драгоценность.
Видимо, в эту минуту мы оба подумали об одном и том же, потому что одновременно взглянули на фотографию, стоявшую на комоде среди фигурок.
В тот же вечер я взялся за работу.
НЕУДАВШАЯСЯ ПОВЕСТЬ
Свое повествование Симон решил начать с рассказа об аресте и смерти Поля Гранжа, рассчитывая, что если ему удастся передать эти эпизоды в нужной тональности, то он справится и с остальной частью своего замысла. Фактического материала было немного, содержимое красной папки почти ничего не прибавило к тому, что он уже знал из листка папиросной бумаги, который показал ему десять лет назад Казо в конспиративной квартире на улице Флери.
Утром 13 марта 1944 года Гранж бросил гранату в грузовик, набитый солдатами оккупационной армии. Гольдман и Перес обеспечивали прикрытие. Покушение удалось, но Гранж, отступая, потерял контакт с прикрывавшими его товарищами, попал по ошибке в тупик, где его и схватили после того, как он расстрелял все свои патроны. Его отвезли сначала в охранку на улицу Соссэ, потом перевели в тюрьму Фрэн, пытали, германский военный трибунал приговорил его к смерти, и 8 июня 1944 года он был казнен. Свидетелей его подвига не осталось: Гольдман погиб в августе в боях за освобождение Парижа, а Перес в конце 1944 года вернулся в Испанию, где его арестовали и присудили к двадцати годам тюремного заключения. Какой-то житель улицы Архивов видел из окна, как бежал Гранж, скрываясь от преследователей, и слышал выстрелы. В письме к Полетте этот человек потом писал, что из отдушины подвала в тупике еще довольно долго раздавались выстрелы, которые, несомненно, нанесли урон немцам. В красной папке нашелся лишь один документ, который мог в какой-то мере облегчить задачу Симона, — письмо Гранжа, адресованное Полетте в ночь перед казнью. Конечно, будь это оригинал, тот самый клочок бумаги, к которому прикасался Поль, на который смотрел в последние минуты жизни, письмо произвело бы на Симона совсем иное впечатление, оно сказало бы ему больше, чем переписанные от руки строчки, в которых Поль говорил, что «жил ради своего идеала» и умирает за Францию. Он называл Полетту «моя Пули», целовал ее на прощанье, советовал ей «найти достойного спутника жизни». Передавал привет товарищам и родителям, у них он просил прощения за горе, которое причинит им сообщение о его смерти. Одно слово поразило Симона, — уж очень оно казалось необычным для такого человека, очутившегося в подобных условиях. Вспоминая в письме прошлое, Гранж назвал годы своего участия в борьбе «незабвенными».
Симон подумал: «Если бы у меня перед глазами не лежал текст, в подлинности которого я не могу сомневаться, разве решился бы я сочинить, что такой человек, как Гранж, рабочий-революционер, назвал «незабвенными» годы собственной жизни? Очевидно, это выражение, едва ли известное ему в ранней молодости и случайно услышанное, понравилось ему своей торжественностью, поэтическим звучанием. Он употребил его вполне сознательно в том смысле, что события, участником которых он был в Испании и во Франции, вошли в историю, и тем самым и он, Гранж, перешагнул через границы собственной жизни, избежал рядовой смерти и забвения… Впрочем, все это лишь догадки. Бесспорно другое: книги, которыми мы увлекались в молодости, внушили нам ложное представление о смерти героев. За эти годы нам довелось сталкиваться с героями, мы узнали их сокровенные мысли. Готовность к подвигу зрела в них не под влиянием размышлений о человеческом уделе в курительной комнате международной концессии в Шанхае, как это изображал Мальро, а во время работы на заводах в пригородах Парижа или еще в школе. Мы ходили рядом с героями по улицам Парижа и Лиона, делились последними сигаретами, а иногда и стаканом божоле, которое было тогда редкостью. Они не терзались сомнениями о человеческой судьбе и о смысле действия. Они не пересыпали свою речь напыщенными выражениями, а когда им приходилось писать предсмертное письмо огрызком карандаша на клочке бумаги или на стене тюремной камеры, они находили совсем не те слова — пусть даже самые правдоподобные, — которые вложил бы им в уста автор романа. Они писали просто: «Что ты хочешь, такова жизнь», «Не знаю, о чем еще писать», «Столько хочется сказать», «Скоро я умру за Францию. Обнимаю товарищей», «Крепкий поцелуй, и пусть она не горюет», «Здравствуйте и прощайте, друзья спортсмены…»
Не было никаких подробностей о казни Поля, если не считать показания одного из заключенных в тюрьме Фрэн, чье имя так и не удалось узнать: по его словам, Поль до последней минуты пел «Марсельезу» и выплюнул зажженную сигарету, которую палач сунул ему в рот.
Какая погода была в Париже утром 13 марта 1944 года? Симон сделал себе пометку: выяснить в бюро метеослужбы. Ему хотелось, чтобы это утро было хорошим. Весна в том году стояла солнечная. Ну а если шел дождь? Ну а если Поль видел в последний раз Париж под мелким холодным дождиком, какой бывает обычно в конце зимы? Симон хорошо знал квартал, где совершил свой подвиг Гранж, но если поразмыслить, то гораздо труднее представить себе, каким этот парижский квартал был в марте 1944 года, чем описать шанхайскую улицу в 1928 году или Париж во время Великой Французской революции. Описание шанхайской улицы невозможно проверить, мы представляли и представляем ее себе столь же отвлеченно, как воспринимаем, скажем, ремарку о месте действия в классической трагедии: «Сцена происходит в королевском дворце в Тире». А вид парижской улицы в эпоху Революции можно восстановить по старинным гравюрам или порывшись в трудах ученых мужей — недостатка в них нет. Но улица, где мы устраивали нелегальные встречи, рискуя жизнью, улица, где я поджидал Лоранс почти десять лет назад… Нет, я не могу объяснить, чем тогдашняя улица отличалась от теперешней! Что носили тогда женщины? Какие газеты продавали в киосках? Ели ли в Париже устриц в последнюю весну немецкой оккупации? С какими прохожими могли
