Красная площадь - Пьер Куртад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Верно одно: рабочие и мелкие служащие действительно чувствуют, что они здесь у себя, и не только потому, что их много и, следовательно, их уже не загонишь в лачуги, как в Сен-Реми, но и благодаря тысяче трогательных мелочей, которые позволяют иногда забыть окружающий мир и поверить на мгновение, что вот-вот осуществится великая надежда, ради которой живешь и которая помогает жить… В самом деле, вы снимаете квартиру на улице Карла Маркса или Максимилиана Робеспьера, вы покупаете «Юманите» вместе с билетом в метро, обращаетесь на «ты» к главному врачу диспансера — коммунисту, вы чувствуете себя своим человеком и в мэрии, и на стадионе, и в зале для собраний, здесь все знают друг друга, все сплочены и составляют столь явное большинство, что чужаки чувствуют себя тут не в своей тарелке, они даже жалеют о том, что соблазнились относительной дешевизной квартир. Эти люди то и дело сокрушенно твердят: «Да, конечно, здесь неплохо, но слишком уж все по-рабочему, знаете ли…» Или жалуются на то, что «для детей здесь ничего не предусмотрено», желая тем самым подчеркнуть, что в пригороде нет лицея и нельзя даже отдохнуть в муниципальном парке, где полным-полно крикливых ребятишек, которые играют без присмотра, а по четвергам повязывают на шею красные галстуки — «ну совсем как в Москве».
В тот четверг, когда я сидел у Полетты, детишки действительно подняли такой гам, что ей пришлось встать и закрыть окно в столовой.
— Еще счастье, что моих нет дома, — сказала она.
У нее было двое мальчишек; она сняла их карточки с комода, на котором стояла также фотография Сталина в форме маршала Советского Союза; фотография красовалась среди самых различных предметов — все это были, видимо, сувениры, полученные Полеттой и Бурдье после собраний, проведенных в разных уголках Франции, о чем свидетельствовали фигурки бретонских рыбаков, пиренейский крестьянин в сабо и берете, провансальская куколка с мимозой… Комнату заливал такой родной для меня мягкий свет, свет весеннего солнца и простора пригородов Иль-де-Франс, памятный мне свет послеполуденных часов по четвергам, когда не было уроков в школе, — этот мягкий свет озарял комнату, четыре плетеных стула, комод, модный буфет и в углу диван с полкой, заваленной книгами и брошюрами, названия которых мне тоже были знакомы. На квадратном столе лежала кружевная скатерть, и Полетта, решившая обязательно угостить меня, поставила на стол два бокала и начатую бутылку баньюля.
— Итак, вы собираетесь написать книгу о Поле? — сказала она.
Я ответил, что попытаюсь что-то написать; возможно, это будет не книга, но уж, конечно, и не брошюра, потому что надо рассказать не только о жизни Поля — участника Сопротивления, но и о том, как он жил и боролся в довоенные годы, и, конечно, о его участии в испанских событиях. Рассказывая о своих планах, я вдруг почувствовал, что и без того нелегкая задача написать книгу о Поле стала для меня еще труднее после того, как я побывал здесь, увидел Полетту Бурдье в домашней обстановке. Меня не так поразило, что ничто в этой квартире не напоминает Поля, он ведь здесь никогда и не жил, и жилье это, видимо, воплощало в себе давнишнюю мечту Полетты об устроенной жизни, которую можно будет считать окончательно удавшейся, если она выведет своих мальчиков в люди, сделает их педагогами или инженерами, — но уж очень непонятна для меня была сама Полетта, уж очень она не соответствовала моему представлению о женщине, причастной к столь большой драме, столько выстрадавшей… Пока она ходила в соседнюю комнату за пресловутой папкой с документами, а я пытался восстановить в памяти лицо и силуэт молоденькой девушки, которую мельком видел в кафе «Будущее» двадцать лет назад, мне вдруг пришло на ум выражение «мораль мидинеток», — я натолкнулся на него незадолго до войны в одной из статей Арагона, горячо выступившего в защиту этой морали, противопоставляя ее как раз тому, что в ту пору больше всего привлекало нас в книгах Мальро, Андре Жида, Монтерлана, и прославляя — так мне по крайней мере тогда казалось — голубые цветы, уличную песенку, простые хорошие чувства…
Особенно поразило меня тогда, что в защиту «морали мидинеток» выступил писатель, до сих пор восхищавший меня своими ранними произведениями, которые давно стали для него самого пройденным этапом, хоть он и утверждал, что ничего не отвергает из своего литературного прошлого. Я, вероятно, так и не сумел бы разобраться во всем этом и примирился бы с мыслью, что это просто причуда Арагона, мимолетный каприз, что его защита «морали мидинеток» так же канет в прошлое, как и некоторые тексты, написанные им в сюрреалистский период его творчества, — к слову сказать, для меня смелость этих текстов не утратила своей прелести и поныне, — но дальнейшие события со всей очевидностью подтвердили его правоту. Когда началась оккупация, Монтерлан, с которым как раз спорил по этому поводу Арагон, не устоял перед испытанием, дрогнул и тем самым обнаружил перед нами всю несостоятельность своей морали тореадора, а мораль мидинеток, та самая мораль, над которой я посмеивался, стала в некотором роде и моей собственной моралью. Пока я — и не только я, но и многие из тех, кто не решится сейчас в этом признаться, — плакал над стихами Арагона, говорившего нам о Франции такими словами, что исчезали все сомнения относительно пути, какой следует избрать, простые люди вокруг нас — почтальоны, служащие таможни, наладчики на заводах, вдохновленные моралью мидинеток, не колеблясь отдавали за Францию жизнь. И сейчас, вспоминая слова Арагона о том, что есть вещи, над которыми всю жизнь смеешься и которые в определенных обстоятельствах неожиданно становятся трагическими, достойными всякого уважения, я подумал, что именно мораль мидинеток помогла мне понять жизнь Полетты Бурдье, окружающую ее обстановку.
Она вошла в комнату.
— Вот все, что у меня есть.
Все, что у нее было, она хранила́ в красной папке, на которой старательно вывела ученическим почерком: «Поль».
Она добавила, что я могу держать эту папку, сколько понадобится.
Там были в основном вырезки
