Красная площадь - Пьер Куртад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто-то заметил, что время летит быстро, даже не замечаешь.
— А потом, уже во время войны, я же и сообщил нашему товарищу Борду о смерти Гранжа, — сказал Казо. — Я очень хорошо это помню, потому что это было в тот день, когда мы снова встретились в Париже после многих лет разлуки… А вот и жена Гранжа. — Казо кивнул в сторону невысокой полной женщины в темном костюме.
— Жена Гранжа?
— Кстати, ты ее знаешь, во всяком случае по имени. Это Полетта Бурдье. Она была женою Гранжа, потом вышла замуж за Бурдье. Работает в ассоциации бывших узников фашизма.
Все заговорили разом.
«Так она свой человек?» — «Конечно». — «Не знаю». — «Я же тебе говорю!» — «Холодно что-то». — «Так ведь только начало апреля!» — «Как говорится, в апреле береги тепло в теле». — «Пойдем выпьем черного кофе до прихода Шоделя». — «Кофе в такое время дня!»
— «Кафе «Адмирал». — «При чем тут, собственно, адмирал?»
— «Когда-то оно называлось «Будущее». — «А теперь ему следовало бы называться «Кафе воспоминаний». — «Кафе под таким названием встречаются возле кладбищ». — «Ничего удивительного, люди хотят жить, это же естественно. Раз уж есть бистро, оно и остается бистро». — «Конечно».
У входа вежливо уступают друг другу дорогу: «Входи, чего там, да входи же».
От прежнего кафе «Будущее» решительно ничего не осталось. Официант объясняет:
— Его снова открыли после войны. А во время войны кафе было закрыто.
— Наверно, хозяева были евреи?
— Да нет! Овернцы, само собою разумеется. Как и все хозяева бистро.
— Зачем так обобщать…
— Они умерли.
— Все в свое время помрем.
В «Адмирале» тепло. Сверкают огромные зеркальные стекла. Молодежь толпится у автомата.
…«Как все изменилось с появлением этих автоматов. Раньше беседовали, молодежь говорила о спорте, говорила о политике, говорила о любви. А теперь они только и делают, что трясут аппарат. Ничего не скажешь, развлечение замечательное. Просто не оторвешься. Можно увидеть Америку, можно увидеть мисс Юниверс, первую красавицу в мире. Можно углубиться в пустыню. Мчаться на скутере навстречу собственной гибели… Стоишь у пульта управления электроцентрали. Повелеваешь. Что-то делаешь. Причем все это привлекательнее, чем в жизни. Тебе кажется, что это всерьез. Что этот шум, треск, огни никогда не прекратятся. Летят миллионы долларов. Что-то обязательно выпадает и на твою долю. Может, и в самом деле тебе достанутся прелестные девушки и ты познаешь счастье…»
— Я размышлял о роли этих автоматов, — говорит Симон. — Об их влиянии на молодежь сейчас, в пятьдесят четвертом году.
— Ну, что касается этих парней, они просто лоботрясы, — замечает Казо.
— То же было и в наше время.
— В наше время таких аппаратов не было.
— Были, — вмешивается в разговор Лоранс, — только не электрические, и вы на них не смотрели. Так называемый японский биллиард.
— Не вам, Лоранс, говорить о том, что было в наше время, — возражает Казо.
— Согласна, мое время началось немного позже.
Казо отходит, чтобы с кем-то поздороваться.
— Не слушай его, радость моя, — шепчет Симон, — он говорит глупости. Наше время… Теперь оно и есть наше время. Теперь, когда мы вместе — ты и я.
Из зеркала в кафе «Адмирал» на него глядит сорокалетний лысоватый мужчина. Под глазами залегли две параллельные морщины, которые со временем станут глубже и шире, подчеркнут набрякшие мешки, превратятся в главную примету лица, и оно станет удивительно похожим на лицо старика отца, как бы подтверждая слова старожилов Бейсака, твердивших о мальчишке Симоне, что он, мол, «вылитый папаша»; впрочем, они неизменно говорят это обо всех старших сыновьях, вероятно для собственного успокоения, чтобы крепче уверовать в то, что жизнь не прекращается, а вовсе не потому, что это так на самом деле. Ведь если показать сегодня кому-нибудь снимок, сделанный в 1905 году возле кафе на авеню Мэн, он ни за что не догадается, кто именно в заснятой группе оказался впоследствии тем старичком, что копается нынче в своем саду в Сен-Реми, воюя с сорняками и гусеницами.
«Но ведь когда отец снимался, он был на двадцать лет моложе, чем я сейчас. Ему было приблизительно столько же, сколько мне в тот вечер, когда я пил здесь с Камиллой и остальными товарищами подогретый сомюр. Как чудесно называлось тогда кафе…»
— Вы не знаете, гарсон, почему переменили название кафе? Когда-то, до войны, оно называлось красиво — «Будущее»…
— Не коммерческое название. Отдает провинцией. Молодежь стала бы посмеиваться, сами понимаете… «Будущее»!
— Будущее, — сказал Казо, расслышавший только последнее слово, — будущее за нами.
Гарсон осторожно ставит перед ними чашечки с черным кофе.
— Кстати, по поводу будущего, — продолжает Симон, — мне рассказывали, что в Мексике есть кафе, вернее «пулькерия» — там пьют пульку, спирт из агавы; так вот, у этой пулькерии необычное название: «В память о будущем». Необычно, правда?
— Это поэтично звучит, — соглашается Казо, — но с точки зрения политической Мексика… не бог весть что.
Симон не сдается:
— Согласен, но в этом названии и заключается воспоминание о будущем. У них было великое будущее, вот они о нем и говорят, вспоминают. В этом все дело. Я слышал, что пулькерии очень красивы. Они отделаны мозаикой, украшены разноцветными стеклянными шарами.
— Вот бы туда съездить, — говорит Лоранс.
— Обязательно съездим. Отправимся в пулькерии вспоминать о прекрасном будущем, которое было нам уготовано…
— Ты не вправе так говорить, — замечает Казо. — Собственно, что ты хочешь этим сказать?
— Я имел в виду Мексику…
— Ты не о Мексике говорил…
— Да, если хочешь… Но ведь каждый может
