Детство Тёмы (сборник) - Николай Гарин-Михайловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Те… te doktum hominum esse… ты… ты ученый человек, – носясь с книгой по классу, выкрикивал бойко учитель.
– Сука беременная, – шептал Корнев своему соседу Рыльскому.
Рыльский, сосредоточенно вычерчивавший в это время петушка, только выше подымал брови и усерднее надавливал карандашом.
– Господа, я попрошу вас разговоры во время уроков оставить… При вашем знании учеников второго класса… Карташев, куда вы?
– У меня живот болит.
– Странно… мне кажется, вам следовало бы все-таки спросить разрешения.
– У нас не спрашивали прежде.
– Странно.
Карташев все-таки уходил, а учитель, красный от досады, раздраженно сдвигал брови и еще азартнее впивался в следующую фразу книги.
– Ларио, прошу вас продолжать.
Ларио – второгодник, был весь поглощен опереткой и меньше всего думал о латыни.
– Я сегодня не могу, – вставал Ларио и садился.
– Странно. В таком случае я вам поставлю единицу.
Ларио молча изъявлял согласие, и учитель ставил единицу, опять краснел, молчал и говорил:
– Господа… я должен вас предупредить, что лица, не желающие заниматься, останутся в восьмом классе…
Но угрозы как-то не действовали.
Часто после уроков ученики наблюдали, как он, вырвавшись в коридор и приметив директора, бросался к нему и, идя рядом с равнодушно-величественным директором, начинал ему что-то горячо докладывать.
Директор пренебрежительно слушал, бросал два-три слова и уходил от учителя.
Учитель, красный и потный от волнения, спешил так же усердно назад под перекрестными насмешливыми взглядами учеников.
– Возмутительнее всего, – говорил Корнев, – что человеку всего двадцать три года… Откуда мог вырасти этакий гриб.
– Ну-у… – насмешливо кивал головой Рыльский.
– Грибы всегда найдутся, – отвечал Долба, – только потребуй.
Корнев молча принимался за свои ногти.
Однажды учитель, приносивший с собой всегда какую-нибудь новинку, явился в класс и, сделав перекличку, сдержанно заявил ученикам, что он составил список класса по степени их успехов.
– Я вас не буду утруждать чтением его всего…
Учитель нервно порылся в портфеле, достал список и прочел:
– Последними Ларио и Карташев… Я долго сомневался, кому отдать пальму первенства, и решил так: господин Ларио предпоследний, потому что ничего не знает, господин Карташев последний, потому что ничего не знает и груб.
Учитель побагровел, ноздри его раздулись, и он так спешно стал прятать свой список, точно боялся, что его кто-нибудь отнимет.
– Эка, круглый! – усмехнулся Рыльский.
– Есть недостатки более неисправимые, – ответил вызывающе Карташев, – глупость…
– Вы так думаете? – быстро поднялся учитель, – так я вас попрошу отнести эту записку к директору.
Карташев подумал и ответил:
– Я вам не обязан записок носить… Для этого сторожа есть…
– Хорошо-с, я и сам отнесу… А впрочем, для таких пустяков не стоит прерывать урок…
Учитель нервно спрятал записку в карман и продолжал урок.
– Придумает же, – пренебрежительно, подняв плечи, проговорил после урока Рыльский.
– Это как в доброе старое время записки крепостные в полицию носили… Принесет – его и выпорют.
– Карташев, к директору, – мелькнул в дверях долговязый Иван Иванович. – В учительской, – меланхолично указал он.
Карташев, оправляясь, вошел в приемную. Из накуренной учительской с папироской в зубах вышел к нему директор. Директор шел не спеша, наседая всем туловищем на толстые ноги, и спокойным взглядом мерял Карташева.
Леонид Николаевич, вошедший в это время из коридора, скучный, равнодушный, мельком посмотрел на Карташева, скользнул взглядом по директору и, не меняя равнодушно-усталого вида, прошел в учительскую.
– Вылететь вон захотелось? – равнодушно, просто спросил, подойдя, директор.
Он сделал небрежную паузу и прибавил:
– Что ж, и вылетите…
Это было сказано таким простым голосом, что Карташев ни на мгновение не усомнился, что так и будет.
– Ваше превосходительство…
Карташев знал, что директор требует такого обращения, но надеялся, что никогда не придется ему именно так величать нового директора; теперь же не только проговорил «ваше превосходительство», но проговорил так мягко и нежно, как только мог.
– Что ж «ваше превосходительство»?.. – спокойно спросил директор, ожидая, что еще скажет Карташев.
– Я очень сожалею, если оскорбил учителя… но он слишком не щадит самолюбия…
– А оно, очевидно, велико у вас, так велико, что по спискам вы оказались последним: действительно, задел самолюбие…
Директор брезгливо ждал ответа.
Карташев потупился и молчал.
– Я думаю, что мы можем договориться с вами с двух слов: первая жалоба учителя – и вас не будет в гимназии. Понятно?
– Понятно, – прошептал Карташев.
– Ну, и марш!
– Что? что? – посыпалось на Карташева, когда он вошел в класс.
– Ничего, – пожал плечами Карташев, – сказал, что выгонит.
Карташев сел и безучастно задумался. Хорошего было мало: если не выгонят, то срежут; и, несмотря на это сознанье, он чувствовал какую-то роковую неспособность переломить себя и засесть за эту проклятую латынь.
Другой приговоренный, Ларио, был, напротив, весел и беспечен, он напевал из оперетки и с треском передавал содержание пикантных мест ее.
– Да-с, – многозначительно протянул Корнев, косясь на Карташева, – вы все-таки, господа, того… ухо востро держите… вы тоже, signior Ларио… Смотри: опять застрянешь.
Он любовно, добродушно хлопнул по плечу Ларио.
Ларио нетерпеливо дернул плечом.
– Начхать…
– Эх, ты…
– Да, уж вот такой, как есть: что люблю, то люблю, чего не люблю – извините…
Ларио сделал комичный жест и, скорчив отчаянную физиономию, крикнул бодрясь:
– Кто со мной в оперетку?
– Да брось ты свою оперетку, – отвечал лениво Корнев.
– Вася, не фальшь! Говоришь не то, что думаешь: дай себе отчет. Стой! зачем бросить?
– Разврат же…
– То есть в чем?
– Ну, точно не знаешь? чуть не голые выходят на сцену…
– Врешь… выходят в древних костюмах… Чем же бедненькая Еленочка виновата, что тогда так ходили… Постой… Ты классик? Ну, и должен ей сочувствовать. Да, наконец, отчего же и не посмотреть это самое декольте? Я не знаю, как ты, а я во~ какой корпуленции и в монахи не собираюсь.
Ларио конфузливо щурился и, маскируя неловкость, пускал низкие ноты «хо-хо-хо!».
– Рыло, – задумчиво хлопал его по брюху Корнев, в то время как компания смотрела на Ларио с каким-то неопределенным любопытством.
– Вот те и рыло… Мне, батюшка, жена самонастоящая и то впору, а ты рыло.
– Пожалуй, и от двух не откажешься, – весело подсказал Долба.
– Черт с ними, давай и две.
– Действительно, в сущности… – говорил Корнев, любуясь сформированной широкоплечей фигурой Ларио.
Ларио быстро поворачивался, хлопал себя наотмашь и спрашивал:
– Il у à quelque chose, messieurs, la dedans, n'est-ce pas?![18] А ты с латынью да с экзаменами… Всякому овощу свое время… Тятька-покойник, пьяница и николаевский полковник…
– Ох, черт!
– …никак не мог понять, отчего я пареной репы не любил: так и умер с тем, что не понял… Бывало, бьет, как Сидорову козу: «Ешь, подлец, репу!» – «Не бу-ду есть ре-пу!» Так и умер. Умирая, говорит: «Драть тебя некому будет».
Учитель словесности окончательно свалился и умирал от чахотки, лежа один в своей одинокой квартире.
– Жаль человека, – говорил Рыльский, – а все-таки кстати.
– Ох, зверь человек! – улыбался Корнев на замечание Рыльского.
– А что бы он с нами на экзамене сделал?
– Да бог с ним, – пусть умирает.
Новый учитель, молодой бесцветный блондин, мял, тянул, выжимал из себя что-то, и дальше биографий не шел.
– В сущности, жаль все-таки, что Митрофан Васильевич свалился, – говорил Корнев, – ну, перед экзаменами бы еще так и быть…
– Жаль, жаль, – соглашался Долба, – в прошлом году он обещал коснуться разных веяний.
– Положим, судя по началу, вряд ли бы удалось ему в нынешнем году…
Корнев лениво вытянулся и сладко зевнул.
– Черт его знает, тощища какая… Гоголь был сын, Пушкин был сын… Ах, ты сын, сын – тянет, тянет, душу всю вымотает…
Невесело было и на уроках истории. Леонид Николаевич ходил скучный и неохотно вступал в какие бы то ни было разговоры. И у учеников стал пропадать вкус к ним.
– Черт его знает, старше становимся или глупеем, – сомневался Корнев.
Было ясно одно: гимназия делалась все больше и больше чужой. Там, в темных коридорах младших классов, кипела жизнь, раздавался визг и хохот, но знакомую читателю компанию уже не манила эта жизнь, и, сонная, равнодушная, она тянула время, как бы говоря своими апатичными, скучащими фигурами: лишь бы прошел день до вечера.
Чтение как-то тоже не шло на ум.
Карташев часто, лежа на диване, думал и копался в себе: что его интересует?