Том 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки - Николай Гоголь

Мотив забвения обстоятельств, при которых добыт клад, тоже можно объяснить из фольклора. Обладатель чудесного цветка папоротника делается могущественным, всевидящим, всеведущим, но как только тем или иным путем лишится цветка, он тотчас же утрачивает эти свойства и забывает всё, что было с ним за время обладания цветком (А. Н. Афанасьев. „Поэтические воззрения славян на природу“, II. М., 1868, стр. 383–384; Д. Н. Садовников, назв. соч., стр. 370–371; Максимов, назв. соч., стр. 168–169). Петрусь, покинув овраг и лес, оставил там и чудесный цветок, а с ним и память об ужасной ночи.

Мотив призрачности богатства, доставшегося от „нечистого“, представлен в фольклоре во множестве разработок с различными вариантами (И. Рудченко. „Народные южно-русские сказки“, I. Киев, 1869, стр. 74; М. Драгоманов. „Малороссийские народные предания и рассказы“. Киев, 1876, стр. 52; П. Иванов, назв. соч., стр. 6).

Некоторые мотивы повествования Гоголя исследователи выводят из литературного источника, имея в виду главным образом произведения немецких романтиков. Самыми настойчивыми и убедительными были утверждения Н. С. Тихонравова (Соч., 10 изд., I, стр. 526 и сл.), развернувшего общие наблюдения и замечания Н. И. Надеждина („Телескоп“ 1831, № 20, стр. 653). Для данной повести они сводятся к тому, что некоторые мотивы гоголевской „были“ — мотивы пролития крови ребенка, появления красного света и полного выпадения из памяти наиболее сильных впечатлений — позаимствованы из „Liebeszauber“ Тика. Основание для этого утверждения Тихонравов видит в наличии и сходстве этих моментов у обоих писателей, которые он объясняет заимствованием, сделанным под свежим впечатлением только что вышедшей в русском переводе повести под названием „Чары любви“ (в журнале „Галатея“ 1830, № 10, стр. 157–185; № 11, стр. 127–240).

Здесь всё нуждается в пересмотре — и наблюдения и рассуждения. Знакомство Гоголя с писателями-романтиками не подлежит оспариванию. Наличие указанных мотивов у обоих писателей несомненно. Но сходство их — не непременно результат заимствования. Прежде всего, это сходство — поверхностно, внешне. Если в мотивировке пролития младенческой крови и есть отдаленное сходство, то в изображении обстоятельств, при которых совершается это дело, нет ничего общего. То же надо сказать и о другом мотиве — мотиве появления красного света. У Тика это — отдаленное по времени и при том смутное отражение кровавого события и предвестник близящихся несчастий, у Гоголя этот мотив связан непосредственно с предыдущим мотивом (пролитие крови) и имеет, как говорилось, еще и иной смысл. Красный свет в картине Тика — внешний: это — отблеск лучей закатного солнца; не то у Гоголя: кровавый свет в его картине — отражение явлений иного порядка: общей катастрофы, страдания („стон“) всего окружающего. Третий мотив — утрата из сознания чрезвычайно важных моментов жизни — у Тика вплетен как следствие чрезвычайного внутреннего потрясения; это не совпадает с мотивировкой в „были“ Гоголя.

Если рассказ Тика и имел какое-либо влияние на Гоголя при создании „Вечера накануне Ивана Купала“, то вряд ли существенным было впечатление от его нового русского перевода: трудно думать, что более ранний перевод повести Тика, под названием „Колдовство“ („Славянин“ 1827, ч. III, стр. 331–350; 370–388), не упоминаемый Тихонравовым, остался неизвестным Гоголю. Позднее, во время работы над „Вечером накануне Ивана Купала“, внимание Гоголя было сосредоточено, судя по его переписке, на украинских и русских материалах. Немецкие романтики прошли не „мимо“ Гоголя, но влияние их сказалось заметным образом несколько позднее.

1. Н. С. Тихонравов. „Вечер накануне Ивана Купала“ (комментарии в „Сочинениях Н. В. Гоголя. Издание десятое“, т. I. М., 1889, стр. 516–536).

2. Г. И. Чудаков. „Отношение творчества Н. В. Гоголя к западно-европейским литературам“. Киев, 1908 (ч. II., гл. „Малорусские повести из простонародной жизни“, стр. 83–85).

Хранящаяся вместе с автографом „Сорочинской ярмарки“ в Публичной библиотеке Союза ССР им. В. И. Ленина рукопись „Майской ночи“ (музейный шифр — № 3211) состоит из двух листов и двух отдельных полулистов (вторых половинок) серой писчей бумаги (12 страниц). Нумерация, по полулистам, — не гоголевская, общая с рукописью „Сорочинской ярмарки“. Бумага с водяным знаком 1829 г. Рукопись не полна: целиком исписанные Гоголем (чернилами) первые два листа содержат полностью главы I–III и часть гл. IV („Парубки гуляют“), обрывающейся на песне Левко, на первом отдельном полулисте записан полный текст песни Левко второй содержит гл. VI („Пробуждение“). Отсутствуют, таким образом вторая половина гл. IV и гл. V („Утопленница“). Варианты рукописи частично были использованы Н. С. Тихонравовым; полностью рукопись опубликована, весьма, впрочем, не точно, Г. П. Георгиевским.

Трудно датировать время работы Гоголя над „Майской ночью“. С уверенностью можно утверждать лишь то, что замысел повести был одним из первых в цикле повестей, составивших впоследствии „Вечера на хуторе близ Диканьки“: в первом же письме к матери с просьбой о присылке этнографических и фольклорных материалов (30 апреля 1829 г.) Гоголь просит сообщить ему „несколько слов…. о русалках“. Черновая рукопись повести написана на бумаге с водяными знаками „1829“, однако это одно еще не дает, конечно, права приурочивать написание повести именно к 1829 году. Несколько уточнить дату помогают записи „Книги всякой всячины“. Здесь, на стр. 122, приводится краткое описание игры в „ворона“, а на стр. 123 — второе значительно более распространенное описание, извлеченное из письма М. И. Гоголь 2 июля 1829 г. (Шенрок неправильно датирует его 2 июня, Соч., 10 изд., VII, стр. 879; ср. „Письма“, I, стр. 128), присланное в ответ на просьбу писателя сообщить ему описание хороводных игр в „хрещика“ и „журавля“. Если принять во внимание, что в „Майской ночи“ Гоголь воспользовался именно этим кратким и неточным, набросанным по памяти, либо со слов кого-либо из петербургских украинцев, описанием игры в „ворона“, заменившей другие, ранее предположенные по ходу рассказа игры, то можно с известной долей вероятия датировать работу над черновой рукописью „Майской ночи“ маем — июлем 1829 г.

Текст черновой рукописи был перебелен для издания „Вечеров“, повидимому, перед самой сдачей книги в типографию, то есть в конце 1830 — начале 1831 г. Сделанные при этом исправления отразились в печатном тексте „Вечеров“ и отмечают окончательный этап беспрерывной авторской работы над повестью.[34] Последующая авторская правка текста эпизодична, случайна и не всегда последовательна. Так, в „Опечатках“, приложенных к ВД1 (243–244), дан ряд вариантов к „Майской ночи“: „теплого ночного воздуха“ вместо „теплого океана ночного воздуха“ (156, 15); „слышал“ вместо „слыхал“ (162, 32); „притопывая ногами“ вместо „притопывая на них ногами“ (163, 13); „прильнули“ вместо „поприставали“ (163, 15); „сжечь“ вместо „съесть“ (173, 8); „бог один знает“ вместо „бог знает“ (173, 25). Из этих исправлений самим Гоголем сохранено в ВД2 лишь одно („слышал“ вместо „слыхал“), остальные были оставлены им без внимания и потому не учитываются и нами (исправлена очевидная опечатка „сжечь“ вместо „съесть“).

В текст „Майской ночи“ в настоящем издании внесены следующие исправления против текста ВД2: стр. 167, 27 „стал уплетать“ — по РМ8 и ВД1, в ВД2: „оплетать“, что можно считать опечаткой, узаконенной позднейшими издателями; 168, 1 „Я слыхал что-то похожее еще за покойницу царицу“ — по РМ8, в ВД1, ВД2 „царицу“ отсутствует (очевидно, случайный пропуск); 171, 1 „я им ровень“ — по ВД1, в ВД2 и П — „ровен“, исправленное в Тр на „ровня“; 171, 1 „Они думают, что я какой-нибудь их брат“ — по П и Тр, в ВД1, и ВД2 „я“ Гоголем пропущено, повидимому, по рассеянности; 173, 8 „Ты рад был случаю сжечь меня“ — по „Опечаткам“ к ВД1, в ВД1, ВД2, П и Тр — „съесть меня“, что в данном контексте лишено смысла; 173, 33 „вылить переполоху“ — по ВД1, в ВД2 случайное, несогласованное с контекстом исправление „вылечить“, перешедшее в последующие издания.

В числе источников, использованных Гоголем при работе над „Майской ночью“, с бесспорностью могут быть названы записи, полученные от сестер и матери в ответ на его просьбы (ср. письма Гоголя от 30 апреля, 22 мая, 24 июля 1829 г., 3 июня 1830 г.). В записной тетради Гоголя („Книга всякой всячины“) содержится прямое указание на этот источник: например, „из письма 2 июля“ (Соч., 10 изд., VII, стр. 879–880). Та же тетрадь указывает на обращение Гоголя к книжным источникам: в ней находим выписки из „Академического Словаря русского языка“ (стр. 225, 296–297; Соч., 10 изд., VII, стр. 884, 886), ссылки на Цертелева (стр. 243; Соч., 10 изд., VII, стр. 885), на Максимовича (стр. 225; Соч., 10 изд., VII, стр. 884) и другие выписки из книг; напр., на странице 183 — о зеленой неделе, когда „по народному поверью русалки… бегают по лесам и бурьянам“… (Соч., 10 изд., VII, стр. 881). В пространной выписке имеются упоминания об обычаях в окрестностях Стародуба, то есть не-местных, различные названия недели, песен и пр.; всё это — знаки книжного происхождения записи. Но явных следов использования в повести выписок из книг мы не находим. Что они делались по связи с работой над „Майской ночью“ и имели какое-то значение в творческой истории, показывает их тема и, может быть, название повести: действие происходит в мае, — месяце, на который обычно падает „зеленая неделя“.