Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

рефери и тоже пощупал перчатки, проверил, как завязаны шнурки. Покорин чувствовал себя как тяжелый, но бодрящийся больной на осмотре. Врачами были тренер и рефери. И все зрители. Сейчас только он один мог проиграть Брежнев, Светланов, Высотин (он знал, что в эту минуту они смотрели на него), все ребята, что пришли болеть, проиграть не могли. Его победа обрадовала бы их. Для них он был не столько Покориным, сколько их товарищем и представителем, и если что-то получалось у него, значит, что-то как бы получалось и у них. Может быть, лишь Высотин остался бы больше доволен его поражением, чем победой. Но и он сейчас, когда команда проигрывала, вряд ли желал ему неудачи.

Гонг прозвучал внезапно. Впереди было несколько секунд до центра ринга, чтобы собраться и забыть обо всем, что уже незримо стояло где-то в коридорах его памяти, как за дверью, и шесть долгих минут поединка.  О н  п о ш е л  н а в с т р е ч у  с в о е м у  П я т н а д ц а т о м у,   н а в с т р е ч у,  к а к  в п е р в ы е  т о г д а  п о к а з а л о с ь  е м у  н а  р и н г е,  с а м о м у  с е б е  и  п р о т и в  с а м о г о  с е б я.

Он сидел на стуле в той же самой комнате без окон и при свете электрической лампы снимал с рук бинты. По углам были навалены листы бумаги, какие-то рулоны, маски, тряпки, у стены стоял стол. Победил он или проиграл? Он не помнил, кто и где снял с него перчатки. Скорее всего, это сделал тренер. Он не помнил, каким образом оказался в этой комнате со своей суворовской формой на столе и ботинками на полу. Что сейчас происходило в цирке? Кто выступал на ринге? Неужели он проиграл?

Вошел Годовалов. Подходил как-то совсем медленно.

— Роман сразу повеселел, — сообщил он, вкрадчиво заглядывая в глаза. — Поздравляю.

Только Годовалов так подходил к нему и так смотрел на него.

— Ну, я пойду, — сказал он.

В дверях он оглянулся. Теперь его интересовали выступления остальных. Дверь за Годоваловым не закрылась. Неожиданно появились ребята. Первыми набежали Зудов и Светланов. Явно довольные, они поздравляли его. Поздравлял Уткин. Поздравлял Зигзагов. Долго и ухватисто жал руку и одобрительно поглядывал на него выпуклыми глазами Гривнев. Тянул свою руку Ястребков. Быстро поглядывал то на одного, то на другого Млотковский. Он был будто не в своей компании, но тоже протянул руку. Почему-то удивило, что оказался среди ребят и теперь, поздравляя его, неловко улыбался Хватов. Как бы отдельно от всех зашел Брежнев. Дожидаясь своей очереди, смотрел из-за спин собравшихся Тихвин. Потом ребята сразу все заспешили назад.

Лишь снова оставшись в пустой комнате, Покорин вспомнил, что было. Вспомнил, что ввязался в бой без подготовки. Перчатки будто сами находили противника, попадали, куда следовало, в глазах темнело от ответных ударов. Когда вспыхнул и уже не гас свет, такой яркий, словно весь собрался на ринге, Покорин не вдруг понял, что это упал Пятнадцатый. Ноги его казались неестественно длинными и крупными. Потом он поднялся. Ненадолго. Пожилая женщина-врач из училища испуганно подносила к его носу ватку, смоченную в нашатырном спирте. Роман за рингом вскочил со стула, что-то оживленно и радостно заговорил судьям.

Хорошо было, что он все-таки победил, не подвел команду, не приобрел в тренере недоброжелателя. Снова можно было быть самим собой. Снова можно было быть вместе со всеми.

Вспомнить, как рефери поднял его руку и он возвратился в комнату, Покорин так и не смог.

Часть четвертая

РАЗЛАД

Глава первая

«Я как выученный урок», — подумал Дима.

Мысль пришла сама, будто не он, а кто-то со стороны так оценил его. В самом деле, его знания о себе, по существу, сводились к решенной им в тот день контрольной задаче по математике, к сочинению по литературе, к тренировке по боксу…

Для сочинения следовало выбрать положительного героя, но в сознании вырисовывался не какой-то один наделенный всяческими превосходными качествами литературный персонаж, а некое множество. Оказывается, никакой литературный герой, никакой человек вообще сам по себе не являлся таким уж исключительно положительным. Имела значение и производила впечатление только совокупность всех или достаточно многих людей. Мысль дальше не пошла. Такого сочинения не приняли бы. Он предпочел Печорина. Ближе ему, пожалуй, был Лопатин Чернышевского, особенно отношения Лопатина с Верой Павловной, но о Печорине он знал больше всяких выводов.

Потом был урок математики.

После мертвого часа пошли на тренировку. Пот заливал уши, лез в глаза, крупными каплями выступал на плечах, стекал по спине и ребрам, волосы слиплись и торчали. Возвращались в казарму в мокрых трусах, в грязных потеках, проходили мимо занимавшихся на стадионе свежих и чистеньких легкоатлетов.

Вот таким Дима и был в этот день. Таким же, с небольшой разницей, он был и вчера, и позавчера. Он будто весь состоял из уроков и всевозможных занятий, из утренних зарядок и подтягиваний к ветви клена, из дежурств и утомительных стояний под знаменем училища в торжественно-тихом вестибюле парадного подъезда.

Что-то насторожило его. Нельзя всю жизнь походить на выученный урок. Но это относилось не столько к его настоящей суворовской жизни, сколько к будущему. Пока же ему нравилось быть просто выученным уроком, просто суворовцем. Может, все еще обойдется?

Не обошлось. Наоборот, стало происходить нечто странное. Он не сразу понял, в чем дело. В роте вдруг появился Идеальный. Это оказался суворовец с изменяющимся ростом, шириной плеч, посадкой головы, вообще всячески изменяющийся суворовец. Если бы все, кто видел его, рассказали о нем, то противоречивость впечатлений стала бы очевидной каждому. По ним не только нельзя было воссоздать облик одного человека, но даже десять человек едва ли могли совместить все впечатления. К тому же он часто находился сразу в нескольких местах одновременно. Никто не знал, когда именно и при каких обстоятельствах он появился. Никто не мог бы показать его кровать, его тумбочку, его стол в классе. Никто не видел,