Дитя Одина - Тим Северин

Когда сума была готова, Бладнах послал в монастырь сообщить об этом, и наш библиотекарь сам пришел за драгоценной реликвией. Мы с братом Айлби возвращались в монастырь, а у меня сердце едва не разорвалось. В то последнее утро Орлайт предложила мне, если будет возможно, увидеться через неделю. Она выросла в окрестностях монастыря, и все востроглазые дети знали о послушниках и как они выходят по ночам подглядывать за мирянами. И она предложила встретиться через неделю в известном месте за монастырским валом, когда стемнеет. Она надеялась, что сумеет потихоньку ускользнуть из дома на пару часов, если я буду ждать ее там. Это первое свидание должно было стать определяющим моментом в воспоминаниях о моей жизни. То была ночь ранней весной, и мерцали звезды, и света серебристой молодой луны хватило, чтобы я смог увидеть, как она стоит в темной заводи тени, отбрасываемой ясенем. Я приблизился, слегка дрожа, ощущая даже, как пахнет ее платье. Она протянула руку и коснулась моей руки в темноте и осторожно потянула меня к себе. Это был самый естественный, самый чудесный и самый нежный момент, какой я только мог себе представить. Обнимать ее, ощущать ее тепло, тонкий остов и податливую мягкость, держать в своих объятьях удивительно живое ее тело — это был восторг, от которого у меня голова пошла кругом.

Седмица за седмицей шли недели, и все это время, исполняя свои ежедневные труды — молитвенные, учебные, писарские в скриптории и земледельческие на поле, — я жил, как лунатик-сноходец. Мыслями я все время оставался с Орлайт. Она была всюду. Мое воображение представляло ее в тысяче видов, я размышлял о ее жестах, ее словах, ее осанке. А когда порою просыпался, то для того только, чтобы размыслить, где именно она сейчас находится, чем о занимается, и сколько времени пройдет прежде чем я снова заключу ее в объятия. Моя вера в Одина, поколебленная было натиском окружавшего меня христианского рвения, вновь воспрянула, наполнив меня. Я вопрошал себя, кто еще, кроме Одина, мог столь удивительно повернуть мою жизнь. Только он, Один, среди всех богов понимал томление человеческого сердца. Именно он награждает тех, кто пал в битвах, обществом прекрасных женщин в Вальгалле. Мне следовало быть осторожней. У даров Одина — и это мне было хорошо известно — сердцевина бывает горькой.

Наша любовь длилась уже почти четыре месяца, когда грянул гром. Каждое тайное свидание наполняло нас опьяняющим счастьем. Ему предшествовало головокружительное предчувствие, затем следовало ошеломляющее осуществление. Наши встречи стали тем единственным, ради чего мы жили. Все остальное не имело значения. Порой, возвращаясь в темноте со свидания, я шел совсем не туда. Не темнота меня путала, но телесное ощущение невероятного счастья. Разумеется, три послушника, с которыми я жил в одной келье, замечали мои ночные вылазки. Поначалу они ничего не говорили, но спустя две недели начались одобрительные и несколько мечтательные подтрунивания, и я понял, что с этой стороны мне ничто не грозит — меня не выдадут. Однажды ночью мой друг Кольман спас меня, когда монах постарше заметил, что меня нет. Именно Кольман измыслил какое-то благовидное объяснение моему отсутствию. Весна обернулась летом — шел уже второй год моего послушничества, и я стал смелее. Ночных свиданий с Орлайт стало уже недостаточно, я жаждал видеть ее днем, и мне удалось убедить брата Айлби, что еще две сумы требуют внимания кожевника. Это были самые обыкновенные сумы невеликой ценности, и я предложил снести их кожевеннику Бладнаху для осмотра, на что библиотекарь согласился.

В мастерской меня встретили весьма настороженно. Во всем чувствовалась неловкость и напряжение. Оно было на лице матери Орлайт, когда она поздоровалась со мной при входе, да и сама Орлайт как будто была не рада мне. Она отвернулась, когда я вошел в мастерскую, и я заметил, что перед этим она плакала. Ее отец, обычно невозмутимый, обращался со мной с необычной холодностью. Я отдал ему сумы, объяснил, что нужно сделать, и ушел, смущенный и огорченный.

При следующем свидании под ясенем я стал спрашивать у Орлайт о причине столь странного поведения. Долго она не хотела говорить, ни почему она плакала, ни почему ее родители были в столь явном расстройстве, и я почти отчаялся, видя, в каком невообразимом ужасе она пребывает. Я продолжал настаивать на ответе, и в конце концов она выложила всю правду. Оказалось, что уже многие годы обоим ее родителям необходимо было постоянное лечение. Из-за телесного своего уродства отец все время перенапрягал суставы, и руки матери, столько помогавшей мужу кожевничать, давно пришли в негодность. Вытаскивая и натуго натягивая нить, пальцы на обеих руках постоянно напрягались через силу и со временем перестали разгибаться, так что руки ее стали подобны вечно ноющим птичьим лапкам. Поначалу они прибегали к домашним средствам, собирали травы и готовили отвары. Но с возрастом это помогало все меньше и меньше. В конце концов они отправились в монастырский лазарет, и брат Домналл, пожилой монах-врачеватель, очень помог им. Он изготовил питье и притирания, которые оказались воистину чудодейственными, и кожевник с женой возблагодарили Бога. В последующие годы они посещали лазарет постоянно, каждые два-три месяца летом и почаще — зимой, когда боли усиливались. Бладнаха относили в монастырь на носилках, и так случилось, что в одно из первых посещений он попался на глаза брату Айлби и получил первый заказ на пошив сумы для библиотеки.

Однако брат Домналл поплатился собственной жизнью за свою беззаветную работу в лазарете. Желтая чума посетила эти края, и лекарь, пестуя хворых, шедших к нему за помощью, заразился. Он сам принес себя в жертву, и лазарет перешел в ведение его помощника, брата Кайннеха.

Когда Орлайт сказала о желтой чуме и назвала имя Кайннеха, сердце у меня екнуло. Желтая чума и меня коснулась краем — она пришла в конце зимы и, к моему великому горю, унесла каменотеса Саэра Кредина. Большой крест, который ваял он по воле аббата, так и остался наполовину незаконченным, ибо не нашлось столь умелого мастера, кто мог бы завершить его работу. Желтая чума поставила брата Кайннеха нашим новым лекарем, и многие в монастыре считали, что он — истинная память об этом поветрии. Брат Кайннех был неуклюжий, грубый невежа, коему, можно сказать, нравилось причинять людям мучения под видом помощи. Среди послушников ходило мнение, что лучше уж терпеть вывих или рану, чем позволить Кайннеху уврачевать их. Ему словно доставляло удовольствие причинять боль, вправляя кость или промывая рану. Порой казалось что он просто пьяница, кожу он имел прыщавую и дыхание зловонное, как у человека, который сильно пьет. Но в его медицинских познаниях никто не сомневался. Он прочел все медицинские трактаты и лечебники в библиотеке брата Айлби, ходил в учениках Домналла, будучи его помощником, и, разумеется, стал его преемником. Когда свирепствовала желтая чума, именно Кайннех настоял на том, чтобы все наши постельные принадлежности, одеяла, простыни, подстилки — все до последней тряпки было сожжено, и я подумал, не то же ли самое имела в виду моя мать, когда потребовала во Фродривере, чтобы всю ее постель испепелили.