Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я попытался дать понять, что их решение должно основываться не на вере в меня или недоверии к Успенскому, но на понимании принципов Работы. Я не хотел влиять на них, объясняя причины своего неповиновения Успенскому. Для меня они были очевидны: необходимость выбора между статичным и динамичным отношением к духовной жизни, между подчинением и творчеством. Как бы я ни был недоверчив к самому себе и своим побуждениям, я считал, что лучше рискнуть всем, чем ничего не делать.
От группы я ожидал горячих обсуждений, неразберихи и поисков. Но реакция была минимальной. Они не могли понять, насколько серьезным и болезненным был для меня разрыв отношений между учителем и учеником, которые продолжались двадцать три года. Из моей группы Успенского видело всего несколько человек, и лишь единицы были постоянными членами его группы. Я был потрясен, осознав, что теперь эти люди безоговорочно зависят от меня. Я брал на себя ответственность за духовное развитие более сотни мужчин и женщин, с ужасом осознавая собственное несовершенство.
Несмотря на мой разнообразный опыт, я чувствовал себя несмышленышем в духовных проблемах. Помню, как однажды в Лайне, в ту ночь, когда мне открылся подлинный Беннетт, Успенский сказал: «Вы и мадам похожи. У вас обоих юные души. У вас нет опыта неоднократной жизни на этой земле». Он говорил о своей теории Вечного Возвращения, которую многие из его учеников воспринимали буквально. Я не был особым ее приверженцем, хотя и считал, что она содержит частицы истины. Моя жена принимала ее как наилучшее объяснение того, что в какой-то прошлой жизни она уже прожила эту жизнь. Успенский имел такое же убеждение относительно себя, поэтому, казалось, что должна быть какая-то субстанция для объяснения «Я уже здесь был», опыта, описываемого столь многими людьми.
Большим преимуществом теории Успенского о вечном возвращении было то, что она не содержала огромного количества нелепых представлений о наивной реинкарнации в распространенном ее понимании. Насколько я могу судить, опыт «Я уже здесь был» не может относиться к другой жизни в другое время и в другом месте. Более того, вера в реинкарнацию отрицает влияние наследственности на предназначение человека. Мне было ясно, что дети и родители соединены органической связью, подчиняющейся естественным законам и необъяснимой в терминах «предшествующей жизни».
В то время я считал, что опыт углубляется и зреет, и этот процесс не зависит от времени, то есть от «до и после». Несколькими годами позже мои исследования в геометрии и физике привели меня к расширению моих представлений о высших измерениях, и я ввел третий вид времени, который назвал Гипарксис. Это измерение связано с глубиной и качеством существования, которое я определил как «способность быть».
Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из «Короля Лира»:
"Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, — это зрелось. Продолжай, Глостер. И это верно." Я теперь оказался лицом к лицу с реальностью, и не было теории, которая могла бы поддержать меня в той ответственности, которую я на себя взял. Я осознавал разницу между опытом и зрелостью. Эдгар, окруженный слабыми, слепыми и сумасшедшими, хотя и молодыми людьми, единственный, кто обладает зрелой душой в трагедии, и за ним остается последнее слово. Гурджиевские слова, обращенные ко мне в 1923 году: «У тебя слишком много знания, но без Бытия знание бесполезно", — вернулись ко мне. Мне было сорок восемь лет, и, согласно видению, бывшему мне на Скутарском кладбище, я не достигну своего истинного предназначения, пока мне не исполнится шестьдесят лет, и это будет только начало.
Истинное предназначение или неистинное, но пути назад не было, и летом 1945 года работа в Парк Студио достигла огромной интенсивности. В то время мы регулярно трудились в саду Примрозы Кодрингтон. Вокруг были пышные сады, некогда окружавшие дома, разрушенные бомбами на Ословской площади. Мы купили кур и выращивали овощи. Частые встречи, совместный тяжелый труд, на фоне мира, пришедшего в Лондон по окончании войны с немцами, вызывали во всех нас чувство обновления, новой и полной надежд жизни, распространения и процветания работы. Но несмотря на то что внешне дела шли хорошо, я втайне тревожился, недоумевая, куда все это может меня завести.
В конце июля с группой в тридцать пять человек я отправился в третий и последний поход в Лэнгдал. Хотя война с Германией окончилась, японцы, казалось, были обречены сражаться до худшего и горького конца. Один из членов нашей группы был участником Потсдамской конференции в июле 1945 года. Он приехал на семинар с мрачными прогнозами насчет России, которые подтверждали все предсказания Успенского. Мы сожгли все мосты общения со Сталиным, и всякая надежда на дружеские отношения после войны была потеряна.
На четвертый день нашего пребывания в Лэнгдале пришло сообщение о сбрасывании атомной бомбы на Хиросиму. Я был буквально раздавлен. Я имел некоторое представление об атомных исследованиях. Я отказывался верить, что это реализовано на практике. В одной из публичных лекций о будущем угля я опрометчиво заявил, что расщепление атомного ядра столь же неуловимо, сколь незаметна игла в стоге сена. Мое нежелание поверить в эту возможность проистекало из более глубокого неприятия того будущего, которое ожидало человечество.
И вот оно настало. Ужасные следствия этого события открывались мне по мере того, как я слушал утренние сообщения по радио. На наших глазах приходил конец целой эпохе, которая продолжалась два с половиной тысячелетия — эпохе разума и уверенности в человеческой мудрости. С этого времени хозяином человеческой судьбы становилось безумие. Так было, я хорошо это понимал, но не мог поверить, что не оставалось надежды на спасение, не оставалось выхода.
Раздумывая над всем этим, я шел среди вереска и орляка, как вдруг значение нашей работы предстало передо мной в новом свете. Она станет предшественницей тех действий на земле, которые смогут противостоять ужасающим последствиям атомной бомбы. Я сказал об этом собравшейся группе, шаг за шагом разворачивая перед ними события, случившиеся в мире в этом веке. Я сказал, что уверен, что через десять-пятнадцать лет, а к середине девяностых уж точно, в
