Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что-то было в корне неверно. Я заговорил об этом с моей женой, но она сказала: «Ты изменился больше, чем думаешь, но ты все еще ошибочно требуешь от себя слишком многого. Ты не доверяешь себе, и это плохо. Конечно это лучше чем, погрузиться в самолюбование, но это тоже слабость. Почему бы тебе не следовать своему пути и не перестать подражать мистеру Успенскому? Ты не похож на него и никогда не будешь похож, но лучше бы тебе быть тем, кто ты есть, и не убиваться по поводу самовоспоминания. Ты выполняешь полезную и нужную работу, и это должно приносить тебе удовлетворение».
Как обычно, я не прислушался к ее словам и продолжал гнуть свою линию. Я сказал себе: «Я не смог овладеть самовоспоминаем с помощью кнута, попробую пряником». Каждое утро полчаса я решил посвящать упражнениям для выработки сдержанности. Я надеялся с их помощью достичь терпения.
Вскоре после того, как я начал эту практику, от одного из старых учеников Успенского я узнал, что Гурджиев жив и был в Париже во время войны. Я был столь далек от мыслей о Гурджиеве как о живом человеке, что это сообщение потрясло меня. Странно, что я настолько позабыл о человеке, определившем направление всей моей жизни. Я решил, как только закончится война, поехать в Париж и найти его. Эта мысль была чужда мне год-два назад, когда надо мной довлело запрещение Успенского вступать в какие-либо связи с Гурджиевым. Но с прошлого лета мы с женой все более и более отдалялись от Успенского и его учеников. Этот новый год мы праздновали вместе со всей моей группой в Парк Студио. Для нас это было потрясением, так мы всегда отправлялись на Новый год в Лайн Плэйс. Первый раз за двенадцать лет нас не пригласили.
Моя подавленность исчезла, как и все наши состояния, хорошие и плохие, проходят и забываются. У меня была интересная работа, и я задумывал сделать больше, чем это было в моих силах и времени. Кроме того, я не хотел бросать книгу, форма и содержание которой постепенно вырисовывались. В феврале мы с женой в первый раз отправились погостить в Кройборроу в Суссексе. Мы переживали чудесную гармонию и были на редкость счастливы. Между моими писательскими занятиями мы гуляли по Ашдаунскому лесу под сверкающим февральским солнцем. Я забыл свои пессимистические настроения и писал в дневнике: «Смогу ли я когда-нибудь заплатить за то огромное счастье, которое получаю! Я всегда чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим миром. Мне было дано столько счастья, а в ответ я могу сделать так мало. Я молюсь, чтобы мог сделать больше».
Первые полгода в 1945 году принесли прогресс в угольных исследованиях. Мы обнаружили, что можем вырабатывать новый вид угля со многими ценными качествами. Вместе с другими изобретателями мы занялись получением патентов. Почти одновременно я стал совладельцем более чем пятидесяти патентов в Британии и за рубежом. Новое вещество назвали деланиум, чтобы подчеркнуть наличие у него металлических свойств. В то время безвестным фирмам было очень трудно привлечь для научных исследований первоклассных ученых. Применяя нестандартные методы, я смог заполучить нескольких выдающихся молодых ученых и сколотил команду, с которой связывал огромные надежды.
Не менее успешно я привлекал людей для изучения Системы. Весной я прочел новый цикл лекций о гурджиевском учении и собрал большую и заинтересованную аудиторию. В это время к нашей группе присоединилось несколько американцев. Некоторые из них вернулись в Соединенные Штаты; я дал им рекомендательные письма к Успенскому. Наверное, у них сложилось весьма превратное представление о моей деятельности в Лондоне. Только позднее я узнал, что они решили, что мои лекции были копиями довоенных лекций Успенского.
Какой бы ни была последняя капля, чаша подозрительности и разочарования переполнилась. Первой ласточкой послужило письмо от представителя Успенского в Лондоне с просьбой «вернуть весь материал, полученный от Успенского, включая его лекции». Затем я узнал, что в Лайн пришло указание порвать все отношения со мной и не возобновлять их ни под каким видом.
В то время мы все еще жили в Парк Студио, а нашими ближайшими соседями были Джоржд Корнелиус и его жена Мэри. Он был американцем со среднего запада и работал в конторе военно-морского атташе. На мои собрания они привел нескольких морских офицеров, и вместе с женой они стали нашими близкими друзьями. Как-то раз, кипя от возмущения, он принес мне письмо от командующего Американским военно-морским флотом, в котором его предупреждали, что он стал жертвой шарлатана. Корнелиусу сообщалось, что я украл лекции Успенского и выдаю их за свои собственные. Ему советовали без промедления полностью порвать со мной, предупреждая, что в противном случае он никогда не сможет стать учеником Успенского.
Для меня это был горький день. Я оставил Гурджиева и Prieure, чтобы следовать за Успенским, и много лет пытался подчинить себя его дисциплине. Я очень хорошо знал, что упрям, и не перестал писать, когда он велел мне сделать это. Но в целом мои книги содержали мои, а не заимствованные идеи. Я считал Успенского человеком, обладающим высшей мудростью, и не подозревал, что он может поверить глупым сплетням. Я пытался найти некий высший мотив в его поступках, и не мог.
Мне не следовало оправдываться или вступать в объяснения. Если Успенский руководствовался неким скрытым мотивом, проверяя меня, оправдания были бы не к месту; если причиной его действий была злоба и подозрительность, пытаться восстановить справедливость было бы потерей времени. Теперь мне ясно, что в тогдашних моих рассуждениях присутствовала большая доля самобичевания, что-то вроде: «Пусть все мои друзья отвернутся от меня, пусть я буду неправильно понят и мои действия неверно истолкованы; я буду молча страдать».
Но само по себе страдание было подлинным. Мне совсем не хотелось встречать давних друзей, трусливо или вызывающе отворачивающихся от меня. Мне отнюдь не нравилось читать своей группе письмо, в котором меня называли шарлатаном и вором. Я сказал, что каждый должен
