Блокада - Сергей Малицкий

— Я знаю, — помрачнела Лента и тоже посмотрела сквозь Коркина, словно он был склеен из прозрачного пластика, — Я почувствовала. Через тринадцать лет, как попала сюда. Мне было двадцать три. Да-да, это заслуга Мороси, что я так выгляжу, мне уже двадцать восемь. К тому времени я уже повидала многое, Лот давно переправил меня к Сухой Брише, и вот пять лет назад у меня внутри что-то словно оборвалось. Я возилась с отварами для больных, и уронила ложку в котел, и опустила руку в кипяток, но боли не почувствовала. И даже ожога не случилось. Я почувствовала, что отца нет. Просто у меня никого не было, кроме него, хотя я очень была обижена на него.

— Он любил тебя, Ленточка, — сказал Пустой, — За секунды перед смертью, когда я показал ему твою фотографию, он вдруг переменился. Его словно перекосило. Вся боль, что копилась в нем долгие годы, хлынула наружу. Он почти закричал мне — спаси ее, выручи. Помоги. Кляну тебя, попадешь туда — вытащи ее. Она — все! Все из-за нее. Только из-за нее. Поклянись.

— Так ты выполняешь клятву? — спросила Лента.

— Я не успел поклясться, — развел руками Пустой.

— Отлично, — стиснула зубы Лента, — Я не люблю клятв.

— А я и не стану тебе клясться, — ответил Пустой.

Только и всего? Или Коркину так показалось, а на самом деле он сказал больше?

— У тебя есть жена, — прикусив губу, шмыгнула носом Лента. — Умная, красивая, пусть и не такая красивая, как была, но с женами это случается со временем. Правда, мне кажется, что она все-таки постарше тебя лет на… много. Но светлые стареют гораздо медленнее. Или тебя не устраивает ее нынешняя внешность?

— Она красивая, — пожал плечами Пустой. — И внутри, скорее всего, осталась той же самой. То есть я думаю, что она не врала мне, когда мы были вместе. Не врала в главном. Но в том-то и дело, что главное от неглавного отделить невозможно. Пусть даже в этом не было ничего личного. Или даже было.

— Я видела нечисть, — сказала после паузы Лента, — Я всегда видела что-то, чего не видел никто. Мама убаюкивала меня, но она не видела, а я видела. Я, кстати, говорила в детстве на двух языках — да, вторым был ливский. Теперь-то уж я все забыла. Отец злился, когда я, кроха, переговаривалась с ней на непонятном. А потом стала появляться нечисть. Много нечисти. Нечисть отсюда, механик. Эти крылатые бестии из-за девятой пленки, беляки, голые кошки. Мы жили под Красноярском на маленькой станции, я только-только пошла в школу, отец пропадал в части. Наверное, там была какая-то, как ты говоришь, трещина в ткани мира. Нет, конечно, нечисть не появлялась там во плоти, но терзать душу она могла и так. Я часто видела странные тени. Они пытались задушить мою мать. Она любила ворожить, но все на уровне баловства. Не знаю, но, когда она жаловалась на головную боль, я видела какие-то тени, которые душили ее. Я даже пыталась что-то объяснить ей, но… Отец пропадал на работе, привозил какие-то таблетки. Короче, я пришла домой и увидела, как какая-то тварь душит мою мать. Я схватила топор и ударила ее. И убила. Но мать была уже мертва. У нее просто разорвалось сердце. Когда домой вернулся отец, трупа чужака уже не было. Это был ка- кой-то слизняк вроде огромной пиявки. Он растворился. Или его не было вовсе. Но мать умерла не от удара топором — я только разрубила край стола. У нее на самом деле разорвалось сердце. Потом Лот мне объяснил, что в трещины мира могут заползать невообразимые твари, которые вовсе не имеют своих миров, и что, скорее всего, их привлекала не моя мать, а я, потому что они хотят тех, кто их видит. Те, кто видит, наделяют реальностью тех, кого нет. Может быть, это и привлекло светлых? Я могла послужить им: ведь у них не было уже связи с их миром. Или она была затруднена. Но тогда… Тогда я билась в истерике и пыталась доказать, что мать убита каким-то чудовищем. Я так подробно описывала отцу эту картину, показывала зарубку от топора на столе, что он решил, будто я сошла с ума. Испугался, что лишится и дочери. И сам стал повторять мне, что это он убил тварь, и повторял до тех пор, пока не поверил в это сам. А потом пришла Нотта. Она познакомилась с отцом и стала жить с ним, как жена. Знаешь, он был счастлив. Я даже думаю, что не менее счастлив, чем ты. Она была… хорошей женой. Кто бы ни скрывался тогда под ее личиной: Яни-Ра, Твили-Ра или даже Вери-Ка. Но скорее всего, это была Яни-Ра. Хотя бы потому, что я ее никогда не видела, когда уже жила на базе светлых. Меня, впрочем, допускали далеко не во все боксы. На земле Нотта часто исчезала. Как говорил отец, ездила в командировки. Он и сам потом стал ездить в такие же командировки. Однажды она вернулась с большим деревянным ящиком. Отец сказал, что это какой-то секретный аппарат, который нашим разведчикам удалось украсть у иностранных разведчиков, и об этом никто не должен был знать. А потом он сказал глупость — сказал, что с помощью этого прибора можно читать мысли людей.

— И ты… — начал Пустой.

— Мне было тринадцать, — пожала плечами Лента. — Я, конечно, вышла из детского возраста, но была еще круглой дурой. Я осталась дома одна, открыла ящик, нашла провод, какой-то шлем, воткнула вилку в розетку, натянула шлем на голову и увидела, как в комнату входит Нотта. Не скажу, что я испугалась. Я подумала, что сейчас она заберет у меня это устройство, а ведь я могла бы узнать, что обо мне думает эта женщина на самом деле. И что она думает о моем отце. И я выкрутила единственную рукоять до упора влево.

— И оказалась здесь, — продолжил Пустой.

— Далеко отсюда, — призналась Лента. — В какой-то степи, где трава была как стальная проволока, а с неба лился желтый дождь, от которого кожа начинала слезать. Но меня быстро нашли. Появился какой-то человек в сером, потом прилетел беспилотник, в котором для меня обнаружился закуток. В тот же день я оказалась на горной базе, а к вечеру прибыла по канатной дороге в основную. Там мне и рассказали все…. И то, что мой отец работает уже на светлых, и что я зря сунула голову в это изобретение каких-то плохих аху, и что устройство сгорело и я сама чудом осталась жива, и что меня вернут при первой возможности. Но возможности пришлось ждать слишком долго, и я сбежала.

— Подожди, — нахмурился Пустой. — Это было когда?

— Весной, — наморщила лоб Лента, — Я заканчивала шестой класс.

— Так ты, выходит, неуч? — воскликнул механик.

— Пустой… — На ажурной лестнице, с опаской поглядывая вниз, появился Рашпик, — Там внизу Кобба и этот, ну который был раньше Ройнагом. Они спрашивают, скоро ли ты закончишь.

— Иди, Рашпик, — кивнул Пустой. — Скажи, что скоро.

— Пустой… — Рашпик почесал затылок, — Мы уже все гири подняли. И смотрю, Коркин зря цепи дергает: его гиря тоже поднялась. Я спросить хотел. Точнее, сказать.

— Говори, Рашпик, — разрешил Пустой.

— Дело вот в чем, — замялся толстяк, — Меня же Бриша не разрешила оставить — сказала, что что-то черное у меня внутри. Ну если она не может меня проглядеть! А тут еще Филя мне наговорил, что тот, у кого черное внутри, тот может стать Тарану. Так вот, я, конечно, не Хантик, и не Филя, и тем более не этот Коркин, который задаром валенки раздает, я сам ему до сих пор пять монет за валенки должен, ты уж прости меня, Коркин, рассчитаюсь, как мне механик деньги заплатит. Но я про другое — я про черное. Я не хочу быть Тарану, Пустой. Я даже согласен, если меня настоящий Тарану на части порвет, но сам Тарану я быть не хочу, поэтому сейчас все тебе скажу. Я, Пустой, плохой лесовик, или разгонец, как там у вас. Я воровал много, и у Хантика, и у тебя, и Филю обманывал, и карманы обчищал у пьяных, что у Хантикова трактира валялись, но самое главное не это. Ты уж прости меня, Коркин, но того лесовика, который Ярку побил, она не убивала. Я у нее стрелу украл, лук взял у старого бондаря да дождался того гада в прилесье. И прострелил ему причинное место. И обобрал его, вот.

Сказал и зажмурился и только руки пальцами перед собой растопырил, чтобы разглядеть, превращается он в Тарану или нет.

— Ну, — нетерпеливо пробубнил Рашпик, — что дальше-то?

— Иди, Рашпик, — сказал ему Пустой, — все в порядке. И ты иди, Коркин, здесь все, что можно было сделать, уже сделано. И ты… — Он обернулся к Ленте. — Ты ведь еще что-то хотела сказать?

— Я знаю, как тебя зовут на самом деле, — прошептала девчонка.

— Откуда? — удивился Пустой.

— Я нашла на теле Сишека твое свидетельство о браке. Старик зачем-то его хранил. И там написано и мое имя тоже.

— Нотта выдавала себя за тебя, — объяснил Пустой, — Уничтожь его.

— Бедный мой отец, — покачала головой Лента, — Он любил ее не как дочь.

— Фотографию не уничтожай только, — попросил Пустой, — Мы начнем с нее наш альбом. Я хочу, чтобы у нас был альбом.

— У нас? — переспросила она тихо.

Коркин уходил медленно, голоса Пустого и Ленты становились все тише, но он продолжал прислушиваться к каждому слову, хотя не все слова понимал. Но ему казалось, что они говорят о чем-то важном. Наверное, так и нужно было, особенно перед смертью. Нет, что ни говори, а Пустой — сумасшедший.