Маркиз де Сад - Томас Дональд

Софи, избежавшая расправы первой, поняла: нет иного средства восстановить порядок, как схватить свечи и призвать на помощь кого-нибудь с более трезвой головой, кто расставил бы все по своим местам. Поэтому она пошла поискать мадам Дюкло. Но эта сводня, доведшая себя на оргии до свинского состояния, растянулась без чувств на постели герцога. Ждать помощи от нее не приходилось. Софи пребывала в отчаянии, не зная к кому в этой ситуации обратиться за подмогой и слыша вопли своих подруг. Она рискнула войти в комнату, где в кровати с Констанц лежал Дюрсе, и шепнула ей на ухо о случившемся. Та, в свою очередь, рискнула встать, хотя подвыпивший мужчина пытался ее удержать, клятвенно заверяя, что должен снова переспать с ней. Она взяла свечу и вошла в девичью спальню. Там Констанц нашла их всех, стоящих в ночных рубашках посреди комнаты, в то время как герцог преследовал то одну, то другую, продолжая думать, что это одна и та же девушка, Алина, которая, он клялся, вдруг в эту ночь превратилась в стерву.

Наконец Констанц сумела убедить его в ошибке. Она уговорила де Бланжи проследовать за ней, чтобы проводить пьяного в нужную комнату, где он найдет Алину, согласную подчиниться всем его требованиям. Герцог, охмелевший до безобразия, в самом деле не имел никаких иных намерений, кроме одного: заняться с Алиной содомией. Он позволил Констанц увести себя. Его красивая супруга получила мужа, и они улеглись в постель. Констанц удалилась, и в комнате девушек воцарился покой.

На другой день по поводу ночного происшествия много потешались. Де Бланжи предположил, что, если бы он по случайности все же лишил девицу девственности, его нельзя было бы штрафовать, из-за невладения собой. Но все остальные заверили герцога в ошибке и напомнили о весьма серьезном штрафе. Потом они отправились завтракать в свой гарем юных девушек, которые все, как одна, признались, что де Бланжи до смерти перепугал их».

Если отбросить личные пристрастия герцога, описанный эпизод сочетает характерный для Чосера юмор с безошибочно узнаваемым элементом театральности восемнадцатого века, тему которого можно определить как «ошибку ночи».

Вероятно, дело еще в том, что Сад не зашел далеко и не облек в литературную форму пометки, сделанные им относительно преступных и гибельных страстей. Даже в сумрачном мире эротической жестокости трудно понять, как такие главы, где у жертвы ломают руку или ампутируют палец на ноге, могли бы взять верх над литературным воображением. Жестокость может шокировать или вызвать отвращение. Масштаб, выбранный Садом для завершающей книги своего романа, чреват еще большими опасностями. Жуткие эпизоды, встречающиеся едва ли не на каждой странице, несмотря на устрашающий эффект, от бесконечных повторений могли бы наскучить. Более того, в отдельных случаях они могли бы показаться нелепыми. Якобинская кровавая трагедия постшекспировской драмы, готический роман, викторианская мелодрама в Англии или grand guignol[25] во Франции находятся в опасном соседстве с непроизвольным фарсом. Так, скажем, в «Герцогине Мальфи» Джона Уэбстера (как бы хорошо не была поставлена ужасная сцена, в которой душат герцогиню и ее служанку) героиня приходит в сознание, и ее душат повторно, что вызывает в зале явный смех.

Двадцатый век к идеям Сада добавил похожие или аналогичные ситуации и использовал их для создания сатирического произведения или сюрреалистической комедии. Ивлин Во, романист основного направления, пробуждает воспоминания об эпизодах, характерных два века назад для творчества маркиза. В «120 днях Содома» на двадцатый день гибельных страстей, как комментирует Сад, один из сексуальных атлетов, подменявший в случае необходимости героев, приговорен к смерти. Выбранный способ его умерщвления заключается в длительном отпиливании головы. В двадцатом веке сей метод, вероятнее всего, навеет воспоминания о черном фарсе мистера Прендергаста, учителя, ставшего тюремным священником, в «Закате и падении» (его шею перепилил сумасшедший преступник, для которого он добился разрешения работать в камере с лобзиком). Новость среди заключенных распространилась благодаря импровизированной строчке, вставленной в «Господь — наша помощь в прошедших годах» во время песнопения в тюремной часовне. Как и жертва пилы в «120 днях Содома», «бедный Пренди вопил, словно резаный, почти полчаса».

Остается лишь гадать, понравилось бы Саду то, что его самые изощренные идеи оказались так комично извращены английским католиком, прослывшим наиболее превосходным автором своего времени. Все же, кто жертва пилы, если не Прендергаст? Кто Сенвилль на обеде Сармиенто в «Алине и Валькуре», как не Бейзил Сил в «Черной шалости», искавший в джунглях Африки Пруденс, когда услышал, что его хозяин, похлопав после обеда живот, сказал: «Ты, я и большие вожди — мы только что съели ее»? Кто Фонтени в «Мистифицированном судье», как не Джильберт Пинфолд, преследуемый бестелесными голосами, перечислявшими его проступки и извращения, а потом объявившими, что за них он должен понести телесное наказание? Возможно, параллели случайны, но все же с их помощью можно доказать, что Сад в самые напряженные моменты «120 дней Содома» предпочел оставаться на недосягаемой горной вершине Силлинга, возвышающейся над пропастью смеха, представляющей постоянную угрозу для всех форм grand guignol.

Когда Сад переписал «Злоключения добродетели», превращая их в «Жюстину (1791), а потом — в „Новую Жюстину“, предваряющую „Жюльетту“ (1797), сущность структуры романа осталась неизменной. Но уже в версии 1791 года появилось достаточно много новых персонажей и эпизодов, назначение которых состояло в том, чтобы скрыть упрощенный план философской притчи восемнадцатого века, какой являлся роман раньше. Тон повествования не претерпел изменений. Философия злодеев все так же твердит о тщетности добродетели и безразличии природы к человеческим страданиям. „Теперь давайте подвергнем эту поганую девчонку смерти, которую она заслуживает“, — говорит Брессак о героине. „Такое банальное убийство не имеет ничего общего с преступлением, а просто является исполнением того, чего требуют нравственные устои“.

Среди персонажей, появившихся в версии 1791 года, образ Сен-Флорана словно списан с Сен-Флорентена, королевского министра, несшего ответственность за заточение Сада в тюрьму после скандала с Роз Келлер. Героиня спасает его от нападения бандитов, и он благодарит ее жестоким надругательством. Господин де Жернанд, настоящий романтический вампир, одержим манией вскрывать вены женщин и наполнять их кровью бокалы, вызывая порой гибель своих жертв. Юридическая профессия представлена еще одним персонажем, господином де Кардовиллем, представленным в продолжительной оргии в финале романа. В деле героини он выступает в качестве судьи и навещает ее с друзьями, чтобы немного поразвлечься. Бедную жертву раздевают и заставляют вскарабкаться на кресло, упершись коленями в подлокотники, а локтями в спинку. Далее следует то, что позже она назвала «оргией жестокости».

Другие части «Злоключений добродетели» также разрослись и дополнились деталями. Истязания Терезы и ее спутницы Сюзанны в замке бандитов включают оргии в тайном подвале, где девушек подвергают повешению, но в последний момент веревку обрезают. Такое переживание, согласно Саду, вызывало у объектов сильное сексуальное возбуждение, наступавшее вследствие пережатия спинномозговых нервов. Эта практика имела широкое распространение у древних кельтов.

Эпизод в Сент-Мари-де-Буа также оказался расширен и пополнился более изощренными оргиями и более детальным описанием злодеев и их гарема. Некоторые из дополнений, мало чем помогая развитию сюжета, усиливают сексуальную одержимость садовских тиранов. Один из них, узнав о беременности девушки, впадает прямо-таки в истеричную ярость. Она вместо того, чтобы уничтожать жизнь, создает ее и делает свое тело менее приемлемым для владеющих им. Например, тридцатишестилетнюю женщину в Сент-Мари-де-Буа наказывают за трехмесячную беременность следующим образом: ее заставляют стоять на постаменте высотой в восемь футов и таком узком, что там есть место только для одной стопы. Голая, она стоит на столбе на одной ноге, стараясь сохранить равновесие с помощью балансировочного шеста. На полу внизу расстелены матрасы, чтобы смягчить ее падение, которое должно спровоцировать выкидыш. Но церемониймейстеры предусмотрительно насыпали сверху трехфутовый слой «куманики, остролиста и терновника».

Подобные изощренные средства, ввиду полной нелепости, вряд ли могут в качестве литературного приема служить достижению цели. То же, к примеру, можно сказать и о страсти Клема к «верховой езде», если выражаться его языком. Развлечение это включает катание на спине девушке по комнате, скорее напоминая игру в фанты, чем оргию. Раздувшись от подобных изысков, роман в поздних версиях утрачивает прямоту и форму повести, сходной по стилю с «Кандидом», хотя главная мысль — красота в годину испытаний — усиливается. Но это усиление от частых повторов и изощренной изобретательности способно вызвать лишь комический эффект. По этой причине страдания добродетели представляются менее убедительными, чем могли бы быть, если бы испытания имели больше сходства с неспецифическими ужасами, грозившими героиням Анны Радклиф в «Удольфских тайнах» и «Итальянце».