Современный французский детектив - Буало-Нарсежак

Да, что-то необъяснимое, во всяком случае, лично он, несмотря на все проклятые учебники психологии, которыми он забивал себе голову перед экзаменами, не смог бы этого объяснить, но ощущение нависшей над ним опасности было очень отчетливым. Ну, например, вдруг она, потеряв самообладание, откроет ящичек для перчаток, достанет револьвер и присоединит его, Нарди, к числу тех, кто погиб при исполнении служебного долга. И надо ж было так случиться, что он один — Раппара он отпустил пораньше, чтобы тот успел выспаться к обеду, который будет дан в честь крестин его племянницы. Одним словом, Нарди чувствовал, что влип в историю.

Да, так, документы у нее вроде в порядке. Он спросил даму, куда она едет. "В Париж. — Профессия? — Секретарь в рекламном агентстве. — Откуда выехали сейчас? — Из Шалона, ночевала там в гостинице. — В какой гостинице? — Ренессанс". Отвечала она как будто без колебаний, но еле слышным голосом, в котором угадывалась растерянность. Еще не рассвело. В сумраке только зарождающегося утра он не мог разглядеть ее как следует.

Ему хотелось, чтобы она сняла очки, но он не мог этого потребовать, тем более от женщины, не превратившись тем самым в тупицу жандарма из телепередачи. А Нарди всегда боялся выглядеть смешным.

Машина принадлежит рекламному агентству, где она работает.

Вот телефон шефа, он часто дает ей машину. Можете проверить.

Ее бил озноб. Никаких сигналов об угоне "тендерберда" не поступало, и Нарди подумал, что, если он без всякого повода выведет из себя эту даму, у него могут быть неприятности. Он отпустил ее. А потом пожалел об этом.

Надо было все же убедиться, что у нее нет оружия. Но почему вдруг ему на ум пришла такая нелепая мысль, что оно у нее есть? Вот именно это и не давало ему покоя.

Теперь же он совсем ничего не понимал. Это была она — такая же перепуганная, странная, — но за день что-то в ней изменилось: стерлась, если можно так сказать, та агрессивность, которую он в ней почувствовал на рассвете. Впрочем, нет, это не совсем точно — не агрессивность, а отчаяние… Нет, опять не то, наверное, нет слова, чтобы определить ее утреннее состояние, когда она была на грани чего-то, и вот это "что-то" теперь позади. Нарди мог поклясться, что если на рассвете в машине и было оружие, то теперь его там нет.

Честно говоря, потом, отоспавшись после дежурства, Нарди испытал какую-то неловкость, вспомнив о молодой даме в "тендерберде". Он нарочно не взял с собой Раппара, когда снова увидел эту машину, — побоялся оказаться в еще более глупом положении. И теперь был рад, что так поступил.

— Похоже, мадемуазель Лонго, мы с вами оба обречены на ночное дежурство. Вы не находите?

Нет, она ничего подобного не находила. Она даже не узнала его.

— Я вижу, задние фонари у вас уже в порядке. (Молчание.) Наверное, отошли контакты? (Молчание.) Во всяком случае, сейчас они горят.

(Молчание, длящееся целую вечность.) Вы их починили в Париже?

Загорелое лицо, наполовину скрытое большими темными очками и освещенное светом приборного щитка, маленький рот, пухлые губы, словно она с трудом сдерживает рыдания, светлый локон, выбившийся из-под бирюзовой косынки. И молчание. Что же она натворила?

— Эй, послушайте, я же с вами разговариваю. Вам починили фонари в Париже?

— Нет.

— А где?

— Не знаю. Где-то под Аваллоном.

Слава Богу! Заговорила! Он даже нашел, что по сравнению с утром ее голос сейчас звучит громче, тверже. Выходит, она немного успокоилась.

— Но вы были в Париже?

— Да, кажется.

— Вы в этом уверены?

— Уверена.

Нарди провел указательным пальцем по губам, стараясь на этот раз как следует разглядеть ее, хотя ему всегда было неловко так разглядывать женщин, даже проституток.

— Какие-нибудь неприятности? Она лишь слегка покачала головой, и все.

— Вас не затруднит, если я попрошу вас на минутку снять очки? Она сняла их и поспешила объяснить, словно в этом была необходимость:

— Я близорука.

Она была настолько близорука, что, сняв очки, явно не видела ничего. И, судя по всему, не пыталась видеть, потому что не щурила глаза, как это делала дочка Раппара, которая после кори тоже стала близорукой и, когда щурилась, выглядела очень жалко. Наоборот, едва она сняла очки, как глаза ее широко раскрылись и стали какие-то беспомощные, пустые, совершенно изменив ее лицо.

— И с таким зрением вы ухитряетесь вести машину в темноте? Он постарался сказать это мягко, но тут же подосадовал на себя за эту фразу, типичную для какого-нибудь тупого, твердолобого блюстителя порядка. К счастью, она сразу же снова надела очки и вместо ответа слегка кивнула головой. Но Нарди не давала покоя еще и ее перевязанная рука.

— А ведь это неблагоразумно, мадемуазель Лонго, тем более с больной рукой. (Ответа нет.) Помимо того, насколько я понимаю, вы весь день за рулем? (Ответа нет.) В оба конца, это сколько же получается? Километров шестьсот? (Ответа нет.) Вам так необходимо ехать? Куда вы направляетесь сейчас?

— На Юг.

— А точнее.

— В Монте-Карло.

Нарди присвистнул.

— Уж не собираетесь ли вы совершить этот путь без остановки? Она энергично помотала головой. Наконец-то в первый раз она ответила на его вопрос вполне определенно.

— Я скоро остановлюсь в какой-нибудь гостинице.

— В Шалоне?

— Да, в Шалоне.

— В гостинице "Ренессанс"? Она снова непонимающе взглянула на него.

— Вы же мне говорили, что ночевали в "Ренессансе". Разве это не правда?

— Правда.

— Ваш номер остался за вами?

— Нет, не думаю.

— Не думаете? Она покачала головой и отвернулась, избегая его взгляда.

Держа перевязанную руку на руле, она сидела неподвижно, но в ее позе не было того вызова, как у некоторых водителей, которые, слушая нравоучения жандарма, думают при этом: "Валяй, валяй, все это безумно интересно, а когда ты кончишь паясничать, я наконец смогу ехать дальше". Нет, она просто производила впечатление человека растерянного, потерявшего почву под ногами, которому не приходит на ум ни одна мысль, ни одно слово, и вид у нее был такой же беспомощный, как тогда, когда она сняла очки. Если бы он потребовал, чтобы она проехала с ними в жандармерию, она не стала бы противиться и, наверное, даже не спросила бы зачем.

Он зажег свой фонарик и пошарил лучом в машине.

— Можно посмотреть, что у вас в ящичке для перчаток? Она открыла его. В ящичке лежали только документы, и она примяла их рукой, показывая, что больше там ничего нет.

— Вашу сумочку.

Она раскрыла и сумку.

— А в багажнике есть что-нибудь?

— Нет. Чемодан здесь.

Он посмотрел содержимое ее черного чемоданчика: одежда, два полотенца и зубная щетка. Просунувшись в открытую дверцу, Нарди навис над передним сиденьем. Она отодвинулась, чтобы дать ему место. Нарди чувствовал себя болваном, к тому же надоедливым болваном, но его не оставляло предчувствие, что он упускает нечто необычное, серьезное, в чем ему следовало бы разобраться.

Вздохнув, он захлопнул дверцу.

— Мадемуазель Лонго, мне кажется, у вас какие-то неприятности.

— Просто я устала, только и всего.

За спиной Нарди с шумом пролетали машины, от света фар тени резко смещались на лице молодой женщины, все время меняя его.

— Давайте сделаем вот что: вы дадите мне слово, что остановитесь в Шалоне, а я позвоню в "Ренессанс" и закажу для вас комнату.

Таким образом он сможет проверить, была ли она там накануне, не обманывала ли. Он просто не представлял себе, что еще можно предпринять.

Она кивнула в знак согласия. Нарди посоветовал ей ехать осторожно — перед праздниками на дорогах много машин — и, поднеся палец к шлему, отошел, но какой-то внутренний голос все время твердил ему: "Не отпускай ее, иначе вскоре убедишься, что ты растяпа".

Она даже не сказала ему "до свиданья". Он остановился на шоссе, широко расставив ноги, чтобы машины, ехавшие в том же направлении, что и она, замедлили ход и дали ей возможность влиться в их поток. Возвращаясь к своему мотоциклу, он следил за ней глазами. И уговаривал себя, что, в конце концов, не может он отвечать за всех и ему не в чем упрекнуть себя.

А если уж она мечтает закончить свою жизнь с портретом в газете, то, наверное, где-нибудь на ее пути, на автостраде № 6 или № 7, найдется какой-нибудь более упрямый его коллега, который помешает ей это сделать.

После пятнадцати лет службы Нарди верил, пожалуй, лишь в одно-единственное достоинство полицейских, верил свято, как в Евангелие: их много. И все они один упрямее другого.

Включив дальний свет, она неслась по автостраде, и в то же время ей словно бы снился сон. Сон как сон. Такие сны ей снились много раз и дома: проснувшись, о них и не вспоминаешь. А сейчас она знала, что ей даже не предстоит проснуться в своей комнате. Впрочем, она и не спала уже. А сон, что она видела, был чей-то чужой сон.