Ночь и день - Вирджиния Вулф

— Надеюсь, Джоан, ты не думаешь, что ато — греческое слово? — спросил Ральф.

— Ой, а я разве сказала, что греческое? Ну да ладно. Никаких древних языков за чаем. Нет, милый, не надо для меня жарить тост…

— А если надумаешь — где-то тут была вилка для тостов… — вмешалась миссис Денем, опасаясь, как бы не испортили бутербродный нож. — Может, кто-нибудь позвонит и попросит принести нам еще один? — неуверенно спросила она. — А что Энн, она приедет посидеть с дядей Джозефом? Если да, тогда им лучше прислать к нам Эми… — И, сгорая от нетерпения узнать о гостях, а заодно дать совет, хотя, судя по ее грустно поджатым губам, у нее было мало надежды, что ее послушают, миссис Денем совершенно забыла о нарядной гостье, которой надо рассказать о прелестях жизни в Хайгейте. Как только Джоан села за стол, завязался спор — Кэтрин оказалась меж дискутирующих сторон, — имеют ли право горлопаны Армии спасения в воскресенье с утра распевать на углу свои гимны, потому что из-за этого Джеймс не может выспаться, и не является ли это попранием прав личности.

— Понимаете, Джеймс как завалится, так и спит без задних ног, — пояснил Джонни специально для Кэтрин, после чего Джеймс зарделся как маков цвет и, обращаясь к ней, воскликнул:

— Да потому что только в воскресенье я и могу выспаться! Джонни вечно возится в кладовке со своими вонючими химикатами.

Они охотно поверяли ей свои маленькие тайны, и она, забыв о пироге, стала смеяться и с неожиданным оживлением присоединилась к общему разговору. Это большое и пестрое семейство оказалось таким дружным и дружественным, хотя все они такие разные, что она готова была простить им безвкусицу и аляповатые горшки. Однако к этому времени пикировка между Джеймсом и Джонни переросла в серьезный спор, по-видимому имевший давнюю историю, поскольку присутствующие разделились на группы — во главе, конечно, был Ральф, — и через некоторое время Кэтрин уже возражала ему, защищая Джонни, который, похоже, слишком горячился, чтобы резонно отстаивать свою точку зрения в споре с братом.

— Да-да, именно это я и хотел сказать. Она правильно поняла! — воскликнул он, после того как Кэтрин повторила его мысль, более точно сформулировав ее.

Теперь исход спора зависел почти исключительно от Кэтрин и Денема. Они пристально смотрели друг на друга, как боксеры на ринге, пытающиеся предугадать следующее движение, и, когда говорил Ральф, Кэтрин сидела, нервно закусив губу, готовая, едва он замолкнет, выдвинуть новый аргумент. Эти двое были под стать друг другу и держались противоположных мнений.

Но в разгар спора, непонятно почему, заскрипели стулья, и один за другим все члены семейства Денема начали вставать и покидать комнату, словно им дали сигнал. Кэтрин не привыкла к строгому распорядку жизни в большой семье. Она замолкла на полуслове и тоже поднялась. Миссис Денем и Джоан стояли у камина, приподняв юбки до щиколоток, и с очень серьезным видом обсуждали что-то, без сомнения, очень важное и личное. Похоже, они забыли о том, что у них гостья. Ральф придержал для нее дверь.

— Хотите, поднимемся в мою комнату? — спросил он.

И Кэтрин, оглянувшись на Джоан, которая ответила ей озабоченной улыбкой, стала подниматься вслед за Ральфом по лестнице.

Мысленно она продолжала спор и, когда, одолев крутой и долгий подъем, он открыл наконец свою дверь, начала без предисловия:

— Стало быть, речь о том, что индивид может настаивать на своем праве против воли государства.

Какое-то время они еще обсуждали эту тему, но паузы между репликами становились все длиннее, рассуждения становились более умозрительными и менее полемичными, и наконец оба замолчали. Теперь Кэтрин вспомнила, что во время спора то Джеймс, то Джонни обменивались короткими фразами и не давали уклониться от темы дискуссии.

— Ваши братья очень умные, — сказала она. — Полагаю, вы часто так спорите?

— Джеймс и Джонни могут говорить часами, — ответил Ральф. — И Эстер тоже, только зайдет речь о елизаветинской драме.

— А маленькая девочка — волосы хвостиком?

— Молли? Ей всего десять лет. Но младшие тоже между собой всегда спорят.

Ему было очень приятно, что Кэтрин так хвалит его братьев и сестер. Ему хотелось побольше рассказать о них, но он вовремя сдержался.

— Понимаю, как трудно вам будет расстаться с ними, — заметила Кэтрин.

И в этот момент он понял, что гордится своей семьей, и мысль о сельском уединении показалась ему нелепой. Потому что этот союз братьев и сестер, общее детство, общие воспоминания как раз и означают надежную, верную дружбу и негласное понимание правил семейной жизни в ее лучших проявлениях, и он представил их всех как команду, которую он возглавляет и которой предстоит трудный, пугающий, но славный поход. И ведь именно Кэтрин открыла ему на это глаза!

В углу комнаты раздался странный щелкающий звук — Кэтрин с испугом обернулась.

— Это грач. Он совсем ручной, — поспешил он успокоить ее. — У него нет одной лапы — кошка откусила. — Денем смотрел на грача, а Кэтрин глядела то на одного, то на другого.

— Значит, вы тут сидите и читаете? — спросила она, оглядывая ряды книг: он сказал ей, что обычно работает здесь по вечерам.

— Большое преимущество Хайгейта в том, что весь Лондон как на ладони. По вечерам из моего окна такой восхитительный вид!

Ему очень хотелось, чтобы Кэтрин сама оценила, и она подошла к окну. На улице было уже довольно темно, и сквозь клубящуюся дымку, желтую от электрических фонарей, она попыталась разглядеть кварталы города, раскинувшегося внизу. Как приятно было наблюдать за ней в эту минуту! Когда Кэтрин наконец обернулась, он по-прежнему сидел в кресле.

— Должно быть, уже поздно, — сказала она. — Мне надо идти.

И присела на ручку кресла, поняв вдруг, что возвращаться домой ей совершенно не хочется. Там Уильям, и он наверняка будет ей досаждать и только все испортит: она опять вспомнила их недавнюю ссору.

Ей показалось, что Ральф стал слишком уж холоден, замкнулся в себе. Он смотрел прямо перед собой — наверное, придумывает в продолжение недавнего спора очередной аргумент в пользу свободы личности, решила Кэтрин. Она молчала и ждала и тоже думала о свободе.

— Вы опять победили, — сказал он наконец, но даже не пошевелился.

— Победила? — удивилась она, полагая, что речь идет о споре.

— Как я жалею, что пригласил вас сюда! — произнес он.

— Я не совсем вас поняла.

— Когда вы здесь, все совсем по-другому: я счастлив. Стоите ли вы у окна, говорите ли о свободе. Когда я увидел вас среди всего этого… — Он умолк.

— Вы подумали, какая я заурядная.

— Я пытался так думать. А оказалось, вы еще более необыкновенная.

Приятная волна — и нежелание дать этой волне ходу — боролись в ее сердце. Она скользнула в кресло.

— Я думала, вы меня не любите, — сказала она.

— Видит Бог, я пытался, — ответил он. — Старался видеть вас такой, какая вы есть, без всей этой романтической чепухи. Вот почему я зазвал вас сюда, но стало только хуже. Весь вечер я лишь о вас и думал. И всю жизнь буду думать, наверное.

Его страстная речь смутила Кэтрин, она нахмурилась и сказала строго и серьезно:

— Этого я и опасалась. Ничего хорошего, как видите, не получилось. Посмотрите на меня, Ральф. — Он повиновался. — Уверяю вас, я самая обыкновенная и ничего особенного во мне нет. Красота не в счет, она ничего не значит. На самом деле самые красивые женщины, как правило, самые глупые. Я обычная, прозаичная, самая заурядная, я забочусь об ужине, оплачиваю счета, ведаю расходами в доме, я завожу часы и даже не смотрю в сторону книг.

— Вы забываете… — начал он, но она перебила его:

— Вы приходите, видите меня среди цветов и картин — и думаете, что я таинственная, романтичная и все такое. Поскольку вы человек не слишком искушенный и весьма эмоциональный, то идете домой и придумываете сказку про меня, а теперь не можете расстаться с этим выдуманным образом. По-вашему, это любовь, а на самом деле — иллюзия. Все романтики одинаковы, — добавила она. — Моя матушка всю жизнь выдумывает истории о тех, кто ей нравится. Но если от меня что-то зависит, я бы просила вас не поступать так со мной.

— От вас это не зависит, — сказал он.

— Предупреждаю, это порочный путь.

— Или счастливый.

— Вы скоро увидите, что я не такая, как вы обо мне думаете.

— Может быть. Но я приобрету больше, чем потеряю.

— Если приобретение стоит того.

Какое-то время оба молчали.

— Наверное, каждый в свое время это понимает, — сказал он. — Что, вероятно, ничего больше и нет. Ничего, кроме мечты — кроме наших фантазий.

— Поэтому мы одиноки, — задумчиво произнесла она.

Молчание длилось долго.

— Так когда свадьба? — спросил вдруг он, совершенно другим тоном.