Соль - Адам Робертс

Естественно, я знала, что такое «допрос», не такая уже невежда. Но в моем состоянии, странном смешении полного спокойствия и крайней степени тихой истерики, я не совсем хорошо понимала обращенную ко мне речь. Мне показалось, они говорят о предмете женского белья. Слово с интимным значением, которое употребляется только среди своих, а если и возникает в разговоре с чужими людьми, то проскальзывает как бы мельком, незамеченным.

Пока я сидела там, в маленькой военной комнатке, в воображении нарисовалась яркая картинка того, как меня лишают этого предмета женского белья, насильно раздевают, и я начала нервно дрожать. Какая-то часть моего разума пыталась сохранить трезвость мысли, убеждая: «Не говори глупости, Рода, твои страхи нелепы, это твои люди, твой народ, они помогут тебе». Но все время, которое я провела в части, целых три дня, прежде чем меня отпустили в город, мне удавалось сдерживать истерическое желание кричать и биться в слезах только активными попытками «заморозить» себя изнутри. Думаю, не будет преувеличением сказать, что никогда в моей жизни я так не нуждалась в силе.

На допросе мне задавали вопросы о том о сем. По большей части их интересовала способность алсиан воевать — они назавали их тогда «анархистами», только гораздо позже сформировалась привычка говорить «враги». Но когда меня попросили сказать о моей дороге на юг, на несколько минут повисла неловкая тишина. Военные принесли мою старую изорванную рубашку и положили на стол передо мной, как будто она должна была свидетельствовать против меня.

Я уставилась на рубашку, чтобы не видеть мужские лица. Твердила про себя, пытаясь успокоиться: «Это твой народ, твои люди, они хотят помочь тебе». Потом постаралась рассказать свою историю. Самым важным на свете тогда казалось не дать себе заплакать. Но как только я подошла в своем повествовании к самому тяжелому моменту, слезы сдержать все равно не удалось. Слова застревали в горле. Один из мужчин спросил меня тоном, который, по его мнению, выражал уважение, но для меня звучал как явный ужас:

— Вас… изнасиловали?

В одном слове он выразил все, случившееся со мной. Выражение было настолько емким, что мне не понадобилось детально рассказывать о несчастье, все сразу стало понятным. Во всех последующих разговорах я использовала ее: меня изнасиловали. Но это только слово, многосложный замок, который всего лишь запирал всю боль и страхи внутри, не давал им вырваться наружу. А за невидимой дверью звучал плач и стоны.

В офисе в тот день меня охватило демоническое желание кричать на незнакомую женщину, выплевывать слова, которые я никогда прежде не позволяла себе использовать (и даже в этом документе не могу употребить их). Но подобное желание исчезло так же быстро, как и появилось. Дело в том, что какая-то часть меня прекрасно знала, что место, освобожденное в минутном взрыве, заполнится впоследствии чувством вины и раскаяния. Поэтому я промолчала и только опустила глаза.

— Как ужасно! — сказала Пэл. Потом повторила еще раз: — Как ужасно!..

Руби нахмурилась. Мне подумалось, что она чувствовала себя одураченной, как если бы ее гордость от работы и дружбы с женщиной, которая на самом деле встречалась с Вождем, оказалась ничем не оправданной. Не важно, что испортил все какой-то неведомый алсианский мужчина, на деле получалось, что во всем виновата именно я. Наверное, в идеале Руби хотелось иметь подругу, просто встречавшуюся с Вождем, без всяких неприятных последствий. Но из-за того, кого я собой представляла, что случилось со мной, Руби попала в ловушку, в которой ее недолгое сияние счастья и гордости обрекалось на неизбежное поругание, на осквернение тем, что мы, женщины, даже не решаемся назвать вслух.

Я решила попытаться спасти остатки Рубиной радости и заново начала прерванный разговор — вовсе не потому, что мне хотелось говорить дальше, я бы лучше вообще помолчала.

— Я видела его только два раза, — сказала я. — Ну, еще раз во время общего собрания, но с глазу на глаз только два раза. Он всегда вел себя очень любезно.

Естественно, только произнеся последнее слово, я обнаружила, что оно вовсе не отражает мое впечатление о человеке. Не то чтобы оно совершенно не подходило характеру Вождя, на самом деле он был таким: любезным, чересчур вежливым и предупредительным, что создавало эффект отдаленности, обычно возникающий при общении с мужчиной, который не имеет никаких связей с женщинами, не интересуется противоположным полом.

Но слово не отвечало ожиданиям Пэл и Руби, они собирались услышать от меня детальное описание Вождя. Они хотели большего.

— Ну и каков он все-таки? — подтолкнула Пэл.

Я почти сдалась, у меня на самом деле не осталось сил продолжать сопротивляться их жадному интересу. Упорное молчание только ухудшило бы мое положение. Поэтому я добавила:

— Он великий человек. Это действительно чувствуешь, когда находишься рядом. Вы буквально воочию видите, сколько судеб зависит от него. Знаете, у него столько энергии, просто удивительно.

Или что-то подобное, все эти фразы я повторяла тысячу раз на посиделках в офисе или на вечеринках в разговорах с женщинами.

И Пэл вздохнула с облегчением, ее напряженное ожидание момента, когда мое невысказанное страдание ворвется во всей своей уродливости в обсуждение личности Вождя, к счастью, не оправдалось.

— Я всегда говорила, — заключила она, — я всегда говорила что он — великая личность.

Ко мне приходило несколько снов об утонувшем мальчике-мужчине. В некоторых из них именно я топила его, засовывая рубашку ему в рот, так что он задыхался и бился под моими руками. Я просыпалась после этих снов в кошмарном состоянии, вся в поту, крича и ловя воздух ртом.

После пробуждения в моей голове проносилась серия панических картин — кажется, разбито окно и я вдыхаю полные легкие хлора… а может, это горит дом? — прежде чем мне удавалось окончательно прийти в себя.

Но кошмары возвращаются каждую ночь. Мне кажется, мое единственное лекарство — молитва. Наверное, только в церкви я могу спрятаться от мира мужчин, мира войны, и там укутаться в успокаивающее тихое бормотание. Война — ужасная вещь: это общество, уходящее на дно.

Но вот ведь ирония судьбы: даже моя религия — и та не осталась неизменной. Теперь моление всех остальных кажется мне неправильным, показным, поэтому все чаще и чаще я хожу в церковь в рабочие часы, когда там почти нет людей. Потихоньку сбегаю из офиса.

Наверное, слишком большой смелостью будет сказать: «Я услышала глас Божий!» Скорее ко мне пришло озарение, оно пробралось в мои мысли темной ночью. Я всегда считала, что мое видение Бога совпадает с мнением моего народа, моего Вождя. Но война предоставила случай пересмотреть свои убеждения. Оказалось, что для врагов Бог — это всего-навсего отражение их собственного «я», кошмарная тень страсти и желаний, восседающая на темном престоле. Естественно, что на фоне такого богохульства сенарская вера выглядит достаточно справедливой. Но недавно меня осенило: для моего народа Бог — собирательный образ, что-то вроде воли, сдерживающей вместе действия тысяч; как частички света, падающего на стену, или стайка рыбок с блестящей чешуей, которая поворачивается из стороны в сторону в прозрачной воде подобно единому организму.