Новый Мир ( № 8 2006) - Новый Мир Новый Мир

Осудить осудили, но и объективно бороться-то было уже не с кем. Поэтов-футуристов не стало. Гуро и Хлебников — умерли, Давид Бурлюк незаметно перебрался в Америку, Бенедикт Лившиц ушел в переводы и мемуарную прозу, Василий Каменский банально осоветился и разменял себя на сочинение более или менее нелепых исторических поэм, а Маяковский торжественно встал на горло собственной песне. Незадолго до “вставания” он, по слову Ходасевича, цинично “перевел капитал футуризма на свое имя. <...> Сохранив славу новатора и революционера, уничтожил то самое, во имя чего было выкинуто знамя [футуристического] переворота. По отношению к революции футуристов Маяковский стал нэпманом”.

“В лавке” ненадолго оставались Илья Зданевич (в 1921-м уехал в Париж и скоро отошел от будетлянства) и Игорь Терентьев (с начала 20-х бросил футурпоэзию и ее теорию, занялся авангардистским театром, затем — ряд арестов и расстрел в 1937-м).

И только Крученых сумел не сойти с дистанции, все цепче и последовательней закрепляясь “на краю” искусства. “Шаг в сторону, — писал в 1926 году Борис Пастернак, — и ты вне его, т. е. в сырой обывательщине, у которой больше причуд, чем принято думать. Ты — живой кусочек его мыслимой границы”3.

Теперь мы знаем и видим: не слишком-то новые разговоры о том, что футуризм был чем-то вроде временного помешательства, в наши дни обернулись вполне уютной нишей в современной культуре и аукционно-букинистической конвертируемостью для живописных и книжных раритетов. Что до темы нашего разговора, то есть поэзии, то футуристический, так сказать, элемент в русском стихе присутствовал и/или эксплуатировался всегда более или менее плодотворно.

В годы советской власти футуризмом “заразились” несколько легендарных поэтов, причем вполне спонтанно… Интересно, что помимо младших сподвижников Маяковского — Николая Асеева и Семена Кирсанова — все эти люди, за редкими исключениями вроде Андрея Вознесенского, принадлежали к “параллельной” (“второй”, “неформальной” etc.), или “нонконформистской”, культуре и до перестройки в отечестве почти не публиковались. В общем, так или иначе, но редкая статья о творчестве поэтов лианозовской группы, Геннадия Айги, Виктора Сосноры или Сергея Бирюкова обходилась и обойдется без соответствующего слова или определения с латинским корнем.

А уж про степановско-кедровский литературный “заповедник”, на обитателей и декорации которого я то зло, то нежно наскакиваю в своих “периодических” обзорах, и говорить не приходится. Журналы “Дети Ра”, “Футурум Арт” и “Зинзивер” (издатель всех — Е. Степанов) более чем благоденствуют, а кедровскому “Добровольному обществу охраны стрекоз” стукнуло, кажется, уж 22 года — самый что ни на есть “маяковский” возраст. Главный стихозавр-метаметафорист (сам Константин Кедров), опираясь на матерых стрекозавров и хрупких, но закаленных стрекоз женска пола, проводит бесконечные фестивали, перемещается по миру и выпускает респектабельный “Журнал ПОэтов” с тематически меняющимися названиями своего детища. Весь этот караван идет себе потихоньку к неясной цели, ни на секунду не останавливаясь. Идет, заметим, весьма безобидно и безущербно для окружающей среды. При всем том самое близкое слово, которое у меня все еще подыскивается для определения их деятельности, — это сектантство.

Однако если сравнивать его с тем почти забытым ныне сектантством начала ушедшего века, то нынешнее видится в массе своей инерционным и неколебимо маргинальным, как посредственный, но честный провинциальный музей.

“…И раньше всего мы заметим, что эта секта была не одна. Их было две: московская и петербургская”, — писал в 1913 году в статье “Русские футуристы” Корней Чуковский. И уже через год, продолжая тему, неожиданно итожил: “Секты хулиганством не создашь, вообще ничего не создашь хулиганством. А если бы и одно хулиганство <...> откуда же его внезапный союз с русской литературой и живописью, с русской передовой молодежью, с русской, наконец, интеллигенцией? Сказав: безумие, бред, — вы еще ничего не сказали, ибо что ни век, то и бред, и в любом общественном безумии есть своя огромная доля ума. <…> Почему не раньше, не третьего дня, а как раз в эпоху революций и войн какая-то нечеловеческая сила заставила даровитых и бездарных художников, выразителей наших же душ, нашего же мироощущения, завопить сплошной „рррокалион”, сплошное „зю цю э спрум”, возлюбить уродство, какофонию, какие-то шиши и пощечины, какие-то ослиные хвосты, сочинить стихи из одних запятых, а картины из одних только кубиков?”4

Интересно, что тот футуризм, растворившись во всех жанрах и видах искусства, прочно закрепился лишь в живописи, скульптуре, архитектуре и музыке; мутируя, он стал неотъемлемой частью современного соц-арта, поп- и прочей культуры. Например, искусство дизайна, по-моему, насквозь футуристично (и быть иным, наверное, не может).

Но к нынешней футурпоэзии, что бы она о себе ни заявляла и какие бы журналы ни выпускала, применить определение из вышеприведенной цитаты: “огромная доля ума” — не удастся. Сегодняшние “будетляне” давно — вещь в себе. Так есть, и так будет, даже если наиболее последовательные и одаренные из них начнут получать крупноденежные премии, упоминаться в школьных учебниках и выступать на телевидении. Их номер, увы, навечно — второй. Но и в их среде есть благородные продолжатели, с одной стороны, и виртуозные спекулянты — с другой. Отличить одних от других иногда бывает не просто. Форма смешивает карты…

Переходя к представлению наших сегодняшних компакт-дисков, еще раз напомню, что в годы советской власти вообразить себе выход пластинки с названием “Футуристы” было невозможно: формализм! Посему и состав подобного CD может быть лишь пестрым и обрывочным: об адекватном самому явлению “концептуальном” единстве говорить, увы, не придется. Это — комбинация типа “с бору по сосенке”. Правда, “сосенки” в основе своей живые, не какой-нибудь там пластмассовый эрзац.

Футуристы и о футуристах. Уникальные фонограммы авторского чтения поэтов-футуристов из российских архивов. Памяти Льва Шилова. Методическое пособие для работы в филиалах ГЛМ.

© Государственный Литературный музей.

Общее время 63.25. Звукорежиссер С. Филиппов. Составитель Л. Шилов. Тираж 20 экз.

…Как странно мне было видеть на этом компакте фамилии составителя и звукорежиссера, обведенные черной рамкой! Я купил этот, мягко говоря, малотиражный диск на декабрьском вечере 2004 года, посвященном им обоим. Поминальный вечер, помню, проходил в рамках научно-практической конференции по аудиокультуре, аудиоархивистике и новым технологиям “Эхолот”.

Шилов успел выпустить идентичную аудиокассету-альманах к семидесятилетию Государственного Литературного музея (“лекционное пособие для работы в филиалах”), но диск (“методическое пособие…”) уже выпускали те, кто принял на себя продолжение его работы в Отделе звукозаписи ГЛМ. Это — специалист по истории авангарда, писатель Александр Бабулевич с коллегами.

Пластинка изящно оформлена большой фотографией: Маяковский в своей знаменитой полосатой кофте бросил руки на плечи “олорнеченному” Давиду Бурлюку и Бенедикту Лившицу (с трубочкой в зубах); над ними — старший из Бурлюков, Владимир; а слева, закинув ногу на ручку кресла и подняв глаза горбе, — расхристанный Алексей Крученых. Точное и поэтичное сопроводительное слово к альманаху написал (на вкладыше к диску) Президент Международной Академии Зауми поэт Сергей Бюрюков.

Аннотационный подзаголовок CD-альманаха, в принципе, соответствует содержанию: “уникальные фонограммы авторского чтения поэтов-футуристов из российских архивов”. Из девяти участников пластинки по крайней мере трое были когда-то футуристами (Маяковский, Каменский и Бурлюк), но остался таковым до конца, напомню, лишь Алексей Крученых. У него и больше всего аудиотреков — аж целых шесть. Премьера!

…Неповторимый певучий голос восьмидесятилетнего Корнея Чуковского открывает композицию фрагментом из хорошо известного мемуара о Маяковском. Звукозапись, как всегда, преподносит забавные сюрпризы, точнее, помогает их обнаружить. Чуковский не любил никаких импровизаций перед микрофоном и всегда читал свой текст, держа в руке книгу или рукопись. Слушая чтение, я следил за текстом, глядя в сборник Чуковского “Современники”. За исключением некоторых шероховатостей, повествование шло слово в слово. Так было, пока К. Ч. не дошел до описания их знакомства в Литературно-художественном кружке (Маяковский играл там на бильярде). Рассказывая о том, как поэт не захотел выслушать восторженные читательские впечатления от молодого, но влиятельного критика, восьмидесятилетний Чуковский перешел к знаменитой выигрышно-смешной кульминации, воспроизводя по памяти прямую речь своего визави: