В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима - Залман Градовский

Местонахождение и краткое содержание каждой из рукописей, найденных в Аушвице

Итак, от нескольких десятков рукописей, адресованных потомкам и историкам, до нас дошло всего восемь. Присвоим каждой свой номер и охарактеризуем их все, каждую по отдельности и в порядке их обнаружения.

№ 1. РУКОПИСЬ ХАИМА ХЕРМАНА

Дата обнаружения: середина февраля 1945 г.

Местонахождение оригинала: Не установлено. Предположительно — в его семье или в Национальном архиве Франции (Фонд Министерства по делам ветеранов и жертв войны —?).

Дополнительные материалы: АРМАВ. Oswiadczenia. Bd. 70. В1.212f (Отчет д-ра А. Заорского, март 1971 г.)

Сама рукопись была обнаружена в середине февраля 1945 года Анджеем Заорским из Варшавы, тогда еще студентом-медиком и членом добровольного корпуса Польского Красного Креста в Кракове[480]. Этот корпус прибыл тогда в Освенцим для того, чтобы помочь разместить там госпиталь для бывших узников концлагеря[481]. После нескольких дней напряженной работы в головном лагере Заорский с коллегами совершили «экскурсию» в Биркенау. В пепле за крематорием IV он случайно обнаружил пол-литровую бутылку из обычного стекла, внутри которой виднелись листки бумаги. Открыв бутылку, он вынул стопку листов бумаги в клеточку, хорошо сохранившихся и сложенных в восемь раз. На самом верхнем листе был написан адрес Польского Красного Креста (ну не поразительно ли, что бутылку нашел сотрудник именно этой организации?), а на его обороте — собственно почтовый адрес лица, которому предназначалось письмо, — адрес во Франции.

Остальная бумага была исписана мелкими строчками на французском языке: то было письмо мужа жене, в котором он описывал свою трагическую судьбу и переживания человека, работающего в команде при крематории. Он ясно осознавал, что вскоре погибнет, как уже погибли многие его товарищи по чудовищной работе, и отдавал жене последние распоряжения. Он, в частности, просил ее как можно скорее выйти замуж и ни при каких обстоятельствах не возвращаться и не приезжать в Польшу[482]. А. Заорский сохранил это письмо и передал его в марте 1945 года во французскую миссию в Варшаве. 10 февраля 1948 года французский министр по делам бывших военнопленных и жертв войны передал машинописную копию этого письма председателю Союза бывших узников концлагеря Аушвиц во Франции[483], а в 1967 году Государственный музей Аушвиц-Биркенау в Освенциме получил фотокопии этой машинописи и сопроводительного к ней письма из упомянутого министерства[484]. Местонахождение оригинала не установлено. Наиболее вероятные места: фонд Министерства по делам бывших военнопленных и жертв войны (в Национальном архиве Франции в Париже), Союз бывших узников концлагеря Аушвиц во Франции или семья Х.Хермана.

Удалось установить личность писавшего: им был Хаим Херман — польский еврей, родившийся 3 мая 1901 года в Варшаве, сам или с родителями переехавший в начале века во Францию. Собственно французский язык, на котором написано это письмо, не слишком хорош, что и типично, и даже простительно для эмигранта в первом поколении; но интересно, однако, что Херман не захотел писать жене на идиш[485].

2 марта 1943 года его депортировали из Дранси в Аушвиц, куда он прибыл 4 марта. Он получил номер 106113 и был зачислен в «зондеркоммандо». Уже при разгрузке их эшелона № 49 среди 1132 человек были первые мертвецы и сошедшие с ума; около ста человек были отобраны на работу, остальные — на смерть. С тем же самым транспортом в Аушвиц прибыли и были отобраны в «зондеркоммандо» упомянутые в письме Давид Лахана, торговец кожами из Тулузы[486], а также не упомянутые Янкель Хандельсман и Иосиф Доребус, он же Иосиф Варшавский[487]. К тому моменту, когда Херман написал это письмо, то есть спустя 20 с небольшим месяцев пребывания в Аушвице, из той сотни оставались в живых всего двое. Интересно, что свой адов труд в «зондеркоммандо» он сравнивает со службой в «Хевра кадиша» (Chevra Kadischa) — еврейском похоронном товариществе, пекущемся в первую очередь о больных и умирающих, а также о проведении похорон и помощи родственникам усопших.

Само письмо датировано 6 ноября 1944 года; к этому времени Хаим Херман работает в «зондеркоммандо» уже больше 20 месяцев и еще месяца не прошло со дня восстания! Оно является как бы ответом на письмо, полученное автором от его родных в начале июля. Накануне своей вероятной смерти, — а в точности мы не знаем, попал ли он в число жертв последней селекции — он сетует, что не смог обеспечить свою семью материально и надеется, что после войны, когда наступит нормальная жизнь, его близкие сумеют прокормить себя самостоятельно. Тем не менее он просит жену обратиться к президенту Общества еврейской взаимопомощи (возможно, это и есть г-н Рис, которого упоминает вслед за этим).

К своей дочери Симоне он обращается с надеждой на то, что она сумеет продолжить свою социальную и политическую жизнь и что она выйдет замуж за еврея, с которым родит много детей. Он пишет, что раз судьба отказала ему в счастье продолжения рода и передачи фамилии по мужской линии, то он надеется, что она, Симона, назовет своих детей его именем и именами их погибших варшавских родственников. У жены он просит прощение за былые пустяшные разногласия, за то, как мало ценил он в их былой жизни нежность бытия. «Я знаю, ты еще молода и должна снова выйти замуж, я даю тебе эту свободу, мало того, я очень тебя прошу не погружаться в траур, но в то же время я не хочу, чтобы у нее был отчим. Постарайся же отдать ее как можно скорее замуж, пусть она откажется от учебы в университете, и тогда ты свободна».

Вот еще несколько цитат: «Не смей даже подумать о возможности возвращения в Польшу, на эту, для нас проклятую, землю. Пусть для любви и поддержки послужит земля Франции (в крайнем случае, какая-нибудь еще, но только ни при каких обстоятельствах не Польша)».

Он пишет и о себе: «Вот уже 20 месяцев прошло с тех пор, как я здесь, но мне они кажутся целым столетием, просто невозможно передать все испытания, через которые я прошел. Если вы будете живы, то прочтете немало трудов, которые еще напишут о нашем зондеркоммандо. Но я прошу вас, никогда не судить меня слишком строго. Если были среди нас хорошие и плохие, то я, несомненно, не был среди последних. Без страха перед риском и опасностью я делал в эту эпоху все, что только было в моих возможностях, для того, чтобы смягчить судьбу несчастных, а политически — то, о чем я не могу в этих записках даже написать, — так что моя совесть чиста, и накануне собственной смерти я могу этим гордиться».