Царь Гильгамеш (сборник) - Роберт Силверберг

— Великолепно, — сказал Ефрикян, — когда начнется предательство, в две тысячи третьем году?

— Давайте серьезно, — мягко сказал Ломброзо.

— О'кей, — сказал Ефрикян, — я буду серьезным. А что, если Лидеккер начнет борьбу снова в две тысячи четвертом году?

— Ему тогда будет уже шестьдесят один, — ответил Ломброзо, — и в его послужном списке будет предыдущее поражение. Куинн будет сорокатрехлетним и небитым. Один будет на пути вниз, другой, явно, на пути наверх. А партии будет нужен победитель после восьми лет безвластия.

Последовало долгое молчание.

— Мне это нравится, — наконец провозгласил Миссакян.

Я сказал:

— А тебе как, Хейг?

Мардикян какое-то время не говорил ни слов. Потом кивнул.

— Куинн не готов взять страну в двухтысячном году. Он сможет в две тысячи четвертом году.

— И страна будет готова для Куинна, — сказал Миссакян.

13

Один человек сказал, что политика делает супругов чужими. Если бы не политика, Сундара и я не образовали бы той весной группы из четырех человек с Каталиной Ярбер, проктором Временных увлечений, и Ламонтом Фридманом, сильно ионизированным молодым финансовым гением.

Случилось так, что как член свиты Пола Куинна я получил два бесплатных билета на пятисотдолларовый обед в день Николоса Росвелла, который Новодемократическая партия штата Нью-Йорк ежегодно проводит в середине апреля. Это не столько день памяти по убитому губернатору, сколько, и скорее, акция сбора денежных средств и представления очередной партийной суперзвезды. Главным оратором на этот раз был, конечно, Куинн.

— Однажды я была на одном из твоих политических обедов, — сказала Сундара.

— Они совершенно формальны.

— Тем не менее.

— Ты возненавидишь меня, любовь моя.

— А ты собираешься? — спросила она.

— Я должен.

— Я думаю, тогда я воспользуюсь другим билетом. Если я усну, толкни меня, когда мэр начнет говорить. Он во мне все переворачивает.

Итак, сумрачным дождливым вечером мы с ней отправились в Харбор Хилтон, целиком освещенную огромную пирамиду на легкой понтонной платформе в полукилометре от оконечности Манхэттена, в переполненный сливками истеблишмента восточных либералов зал для приемов на высоком уровне, откуда была, среди прочего, видна башня-кондо Саркисяна на противоположном берегу бухты, где я около четырех лет назад впервые встретил Пола Куинна. Многие из участников того празднества должны быть и на сегодняшнем обеде. Сундара и я заняли места за одним столом с Фридманом и мисс Ярбер.

Пока все пили коктейли и курили наркотики перед началом обеда, Сундара привлекала больше внимания, чем любой из присутствующих сенаторов, губернаторов и мэров, включая Куинна. Частично это было вызвано любопытством, так как каждый из нью-йоркских политиков слышал о моей экзотической жене, но очень немногие встречались с ней, а частично и потому, что она была, безусловно, самой красивой женщиной в зале. Сундару это не удивляло и не беспокоило. В конце концов, она была прекрасной всю свою жизнь и у нее было время привыкнуть к эффекту, который она производила. К тому же она не одевалась так, как люди, которые хотят, чтобы на них глазели. Она выбрала прозрачный гаремный костюм, темный, свободный и развевающийся, закрывающий ее тело от кончиков пальцев на ногах до горла; под ним не было ничего, и когда она проходила перед источником света, эффект был сногсшибательный. Она порхала как мотылек в середине огромной бальной залы, изящная, элегантно-темная и таинственная, с отблеском света на ее черных волосах, намеками на грудь и бедра, дразня и обрекая на танталовы муки глядящих на нее мужчин. О, это было время ее славы! Куинн подошел поприветствовать нас и они обменялись целомудренным поцелуем-объятием, проделав такие искусные па бисексуальной харизмы, что некоторые из старых государственных чиновников открыли рты от изумления, покраснели и вынуждены были ослабить воротнички. Даже жена Куинна, известная своей улыбкой Джоконды, выглядела слегка шокированной, хотя она состояла в самом надежном браке из всех политиков, которых я знал. (А может быть пыл Куинна просто развлек ее? Эта непроницаемая деланная улыбка!) Сундара все еще истекала Кама Сутрой, когда мы заняли наши места. Ламонт Фридман, сидя возле нее за круглым столом, задергался и затрепетал, встретившись с ней глазами, и уставился на нее со свирепой силой, так что мускулы его длинной узкой шеи судорожно сжались. Спутница Фридмана на этом вечере, мисс Ярбер, тоже разглядывала Сундару — более сдержанно, но с не меньшей силой.

Фридман. Ему было около двадцати девяти, безнадежно худой, приблизительно два с половиной метраж ростом, с выпирающим кадыком и безумными выпуклыми глазами; густая шапка каштановых волос поглощала его голову, как будто покрытое шерстью существо с другой планеты напало на него. Он вышел из Гарварда с репутацией волшебника денег и, придя на Уолл-стрит в девятнадцать лет, стал главным магом банды расставленных везде финансистов, называющих себя «справедливыми Асгарда», которые благодаря серии блестящих удачных ходов — покупке привилегий на приобретение товара, обманных ходов, двойных колебаний и множеству других достаточно трудно постижимых технологий — за пять лет получили контроль над корпорационной империей в миллиард долларов, контролирующей все континенты кроме Антарктиды. (И я не обрадовался, узнав, что Асгард имеет привилегии в таможенных сборах для Мак Судро Саунд.) Мисс Ярбер, маленькая блондинка лет тридцати, тощая, с несколько тяжелым лицом, энергичная, с быстрым взглядом и тонкими губами. Ее волосы, по-мальчишески короткие, падали редкой челкой. Она почти не пользовалась косметикой, только легкая голубая тень вокруг рта, и одежда ее была строгой — желтая короткая куртка и прямая коричневая юбка до колен. Эффект был почти аскетичен, но когда мы усаживались, я заметил, что она тщательно сбалансировала несексуальный имидж одним ошеломляющим эротическим штрихом: на ее юбке был очень длинный разрез сбоку, открывая во время движения гладкую мускулистую ногу, бронзовое бедро и чуть-чуть ягодицу. На середине бедра разрез скрепляла прямая цепочка с маленьким абстрактным медальоном Транзит Крид.

Обед. Обычный банкет: фруктовый салат, консоме, филе, подогретый горошек и морковь, графины с калифорнийским бургундским, все подавалось с максимальным звоном посуды и минимальной грацией представителями угнетенных меньшинств с каменными лицами. Блюда и сервировка были безвкусными, но никто не обращал на это внимания; мы были так одурманены наркотиками, что меню было амброзией, а отель — алькирией. Пока мы болтали и ели, какие-то политики невысокого уровня циркулировали от стола к столу, хлопали по спинам, пожимая руки, нам пришлось выдержать процессию самодовольных жен политиков, в основном, шестидесятилетних, толстых, гротескно одетых по последней моде, изо всех сил старающихся продемонстрировать свою близость к сильным мира сего. Уровень шума был на двадцать децибел выше Ниагарского водопада. Гейзеры дикого смеха выплескивались то за одним, то за другим столом, когда какой-нибудь среброгривый юрист или почтенный законодатель в который уже раз пересказывал свою любимую скабрезную республиканскую, негритянскую, пуэрториканскую, еврейскую, ирландскую, итальянскую, адвокатскую или медицинскую шутку в лучших традициях тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Я чувствовал себя, как всегда на таких мероприятиях, гостем из Монголии, заброшенным без разговорника на ритуальный праздник неизвестного американского племени. Это было бы невыносимо, если бы не трубки, набитые высококачественным наркотиком: партия Новых демократов может споткнуться на вине, но она знает как поступать с наркотиками.

К тому времени, как начались речи, был развернут ритуал внутри ритуала: Ламонт Фридман посылал отчаянные сигналы страсти Сундаре, а Каталина Ярбер, хотя ее тоже тянуло к Сундаре, в своей холодной безэмоциональной манере, без слов предлагала себя мне. Когда хозяин церемонии Ломброзо, которому удавалось быть одновременно элегантным и вульгарным, внедрился в самую сердцевину веселья, осыпал шутками самых достойных из присутствующих, воспевая мадригалы традиционным мученикам — Рузвельту, Кеннеди, и опять Кеннеди, Кингу Розвеллу и Готфриду — Сундара наклонилась ко мне и прошептала.

— Ты обратил внимание на Фридмана?

— Я бы сказал, что он сильно накурился.

— Я думала, гений мог бы быть более утонченным.

— Может быть, ему кажется, что наименее утонченный подход и есть наиболее утонченный.

— Нет, я думаю, он слишком молод.

— Это не так уж плохо.

— О, нет, — сказала Сундара, — я нахожу его привлекательным. Роковой, но не отталкивающий. Почти обворожительный.