Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Когда я приступила к исполнению своих обязанностей, то вначале растерялась, так много было работы. Мне казалось, что переделать все просто невозможно. Но постепенно все налаживалось, и в этом была большая заслуга директора Пенсона, который очень мне помогал, особенно в первый период моей работы в детском саду.

Дима

Саля в одном из своих писем высказала свое большое разочарование по поводу нашего переезда в Москву, но что было делать? Мы с Мишей после долгих раздумий все-таки решили, что в Москве нам будет намного лучше.

После освобождения Саля очень недолго нелегально прожила в Москве, а затем вместе с Димой переехала в Иваново – текстильный центр России. Буквально через несколько месяцев ее вновь арестовали, а Дима, которому было уже тринадцать лет, остался у хозяйки дома, где они снимали комнату. Хозяйка тоже в свое время прошла сталинские лагеря, поэтому с большим сочувствием отнеслась к Диме, которому пришлось бросить обычную школу и пойти учиться в ФЗУ – фабрично-заводское училище, где дети наряду с учебой уже работали и получали какие-то небольшие деньги. Жить Дима продолжал в этой доброй русской семье. Во время летних каникул Дима вдруг появился в нашем поселке, и я неожиданно увидела его стоящим у забора детского сада, где я работала директором.

Я первым делом спросила у него: «Димочка, мама знает, что ты у нас?» – а он как-то грустно ответил: «Если бы мама знала, что я хочу поехать к вам, то она бы не разрешила это сделать». Потом он помолчал немного и продолжил: «Тетя Лена, ты разве не знаешь, что маму опять арестовали?» И тут я уже растерянно посмотрела на Диму, и сердце мое сжалось. Я обняла его, и мы пошли к нам домой. По дороге Дима рассказал мне, что Саля перед тем, как ее увели, успела сказать, чтобы он разыскал Салину сестру или ее подругу Сару Чечик. «Они обязательно тебе помогут, сыночек», – сказала Саля на прощанье. Но Салина сестра, которой Дима написал куда-то, ответила, что не может его принять, так как ее муж какой-то ответственный работник и сын репрессированной родственницы может испортить ему карьеру. Скорее всего, Димина тетя так прямо не написала, но Дима был уже почти взрослым (в таких условиях дети рано взрослеют) и правильно понял смысл письма. Тетка прислала ему немного денег, и на этом их общение закончилось.

Сара, напуганная еще в 1937 году, тоже не приняла Диму и посоветовала обратиться к нам, что он и сделал.

Дима прожил у нас все лето. В конце августа он как-то сказал мне: «Тетя Лена, я, наверное, должен вернуться в Иваново. Я понимаю, что уже большой и могу жить сам». Эту фразу я запомнила почти дословно. Слезы душили меня, но я понимала, что не могу ему ничего предложить. Жили мы тогда во Владыкине, как, впрочем, и всю прошлую жизнь, в очень стесненных жилищных условиях – в комнате около 11 кв. м, и было нас уже четверо. И тут вдруг Михаил сказал мне: «Лея, давай оставим Димочку у нас. Я устрою его в ФЗУ при нашем заводе, и мы как-нибудь проживем». Я растерялась, не знала, что делать, как решить эту нелегкую задачу. Тогда, перед войной, мы забрали Диму, спасая его от верной гибели. Окажись он во время войны в Белоруссии, куда переехал его детдом, у него было бы мало шансов выжить. Да и было ему тогда только три года, и решать его судьбу, естественно, пришлось нам. А теперь он стал уже почти юношей. Пусть очень недолго, но Дима уже пожил со своей матерью, и, бесспорно, в нем пробудились какие-то сыновние чувства.

Конечно, за восемь лет, которые Дима провел в нашей семье, он сильно привязался к нам и, я бы даже сказала, породнился с нами. В первое время их совместной жизни Саля очень ревновала Диму ко всем нам, особенно ко мне. Но потом, когда они уже жили в Иванове, отношения у них стали потихоньку налаживаться, и вдруг этот трагический повторный арест опять переломил Димину жизнь.

Без сомнения, если бы Дима заявил, что хочет остаться у нас, то конечно же так бы это и было. Но он сказал по-иному, и я испытала некое раздвоение: с одной стороны, я почувствовала облегчение, что Дима сам решил, как поступить, а с другой – мне было невероятно жаль отпускать его в какое-то Иваново к совершенно чужим людям. При этом меня смущало еще одно обстоятельство. Саля перед арестом почему-то не захотела послать Диму к нам, а посоветовала ехать к сестре или подруге Саре. На первый взгляд это, конечно, было естественно – направить Диму к родным, но почему-то в 1937 году Саля о сестре не подумала. Да и Дима в это лето несколько раз говорил, что мама не хотела, чтобы сын часто встречался с нами. И я в этот раз ответила Михаилу; «Пусть будет так, как решил Дима, тем более что Саля, вероятно, не хочет, чтобы он остался у нас».

И назавтра мы проводили Диму на вокзал.

Расставание было очень грустным. Дима все время молчал, и взгляд у него был какой-то отрешенный. Я видела, что решение уехать в Иваново дается ему с трудом, и сердце мое разрывалось на части. Откровенно говоря, я ждала, что он вот-вот расплачется, попросится к нам, и все образуется само собой. Но Дима проявил характер и не расплакался даже тогда, когда мы расцеловались с ним перед тем, как он сел в вагон поезда, уходящего в Иваново.

С этого момента он словно канул в воду. Перестал отвечать на мои письма, которые я писала на его имя и на имя хозяйки дома, где он жил. Я даже узнала адреса и фамилии его соседей и несколько раз писала им, но они всегда отвечали одно и то же, что не знают, где Дима, так как он куда-то переехал.

Я уж было собралась поехать в Иваново разыскивать Диму. Это был страшный 1948 год, когда прокатилась повторная волна арестов, не менее жестокая, чем в 1937 году. Народ буквально оцепенел от страха, так как НКВД хватал всех подряд, особо не разбираясь.

В нашем поселке тоже было немало арестованных соседей, обычных работяг, никакого отношения не имеющих к политике. И в последний момент я струсила, испугалась, что придется обратиться в Иванове в милицию за помощью в розыске Димы, который по тогдашним звериным законам квалифицировался как сын «врагов народа». И еще неизвестно, смогла бы я после такого обращения в милицию вернуться домой. Да и без милиции искать сына «врагов народа» было небезопасно.

К тому же дети были еще маленькими, и оставлять их надолго с Мишей я, конечно, не могла. Впрочем, и денег для такого поиска у нас тоже было не густо.

Короче, взвесив все эти аргументы, мы с Мишей решили оставить эту затею, тем более что даже если бы мне и удалось найти Диму, то повторно забрать его к нам мы бы тогда, в 1948 году, вероятнее всего уже не осмелились, так как власти вполне могли бы расценить наш поступок как сочувствие «врагам народа», что в то время тоже каралось.

По сравнению с первым усыновлением Димы в 1937 году, мы с Мишей повзрослели на десять лет, а с учетом нашей невероятно тяжелой жизни, и того более. Приобрели уже достаточный жизненный опыт, чтобы реально смотреть на вещи, ну и, конечно, на нас лежал большой груз ответственности за жизнь наших детей.