Парижские тайны. Том II - Эжен Сю

— Зачем же ты ее изрекаешь?

— Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник — друг человека».

— Ну вот: коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?

— Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.

— Кто «она»? Дорожка?

— Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что, я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.

— Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдовоем с женщиной на Земле — и род людской прекратится!

— Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность — вежливость королей».

— Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!

— Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»

— Уф! До чего красиво!

— А я вот что думаю: по-моему, наш патрон из-за своего суеверия все больше тупеет.

— Может, им овладело раскаяние, и потому он выдает каждому из нас по сорок су на завтрак…

— Скорее он просто свихнулся.

— Или заболел.

— Мне уже несколько дней кажется, что у него какой-то потерянный вид.

— Да, его что-то почти совсем не видно… Раньше он, нам на горе, появлялся у себя в кабинете ни свет ни заря и все время чего-то от нас требовал, а теперь по два дня в контору носа не кажет.

— Оттого-то старший письмоводитель просто завален работой.

— И мы нынче утром, того и гляди, околеем с голоду, дожидаясь его!

— Да, в нашей конторе большие перемены!

— Представляете, как был бы удивлен этот бедняга Жермен, узнай он о том, что у нас происходит. «Вообрази, дружище, — сказал бы я ему, — патрон выдает каждому из нас по сорок су на завтрак». — «Ни за что не поверю, того быть не может», — услышал бы я в ответ. — «Еще как может! Патрон сказал об этом мне самому, Шаламелю». — «Ты что, смеешься?» — «Да совсем не смеюсь! Вот как все это было: первые два или три дня после смерти мамаши Серафен мы вообще без завтрака сидели; с одной стороны, это было неплохо — по крайней мере, не хлебали ее варево! Но, с другой стороны, нам приходилось тратить свои денежки на еду. Но сколькь-то мы терпели, говоря себе: «У патрона нет теперь ни домоправительницы, ни служанки, когда он опять прислугу заведет, мы опять начнем давиться по утрам отвратительной похлебкой». Ну так вот! Ничего подобного, мой милый Жер-мен: патрон опять завел служанку, а наш завтрак так и остался погребенным в реке забвения! И тогда меня, как говорится, послали парламентером к патрону изложить ему жалобы наших желудков. Когда я пришел к нотариусу, он о чем-то беседовал со старшим письмоводителем. «Не буду я вас больше кормить по утрам, — проворчал он угрюмо, думая о чем-то своем, — у моей новой служанки нет времени возиться с вашим завтраком». — «Но ведь было условлено, сударь, что вы обязаны давать нам еду по утрам». — «Ладно, покупайте себе что-нибудь на завтрак, а я вам буду давать на это деньги. Сколько вам понадобится? Сорок су на каждого хватит?» — прибавил он, все глубже и глубже погружаясь в свои мысли. Он сказал «сорок су», но мог с таким же успехом сказать и «сто су» либо «двадцать су»! «Да, — поспешил я ответить, — сорока су хватит!» — «Идет! — ответил он. — Старший письмоводитель будет выдавать вам деньги, а я с ним сочтусь». С этими словами патрон захлопнул дверь у меня перед носом. Согласитесь, господа, что Жермен будет просто поражен щедростью нашего патрона.

— Жермен скажет, что патрон, должно быть, употребил много спиртного.

— Вернее, злоупотребил спиртным!

— Шаламель, уж лучше сыпь поговорками, но не занимайся игрою слов!

— Нет, серьезно: я думаю, что патрон болен. За последнюю неделю он стал просто неузнаваем: щеки у него так ввалились, что в них твой кулак войдет!

— А уж до чего он стал рассеян! На это стоит поглядеть. Вчера он приподнял на лоб свои очки, чтобы пробежать глазами какой-то счет, так вот, глаза у него были красные и светились как горящие угли.

— Ну что ж, он был в своем праве, ведь «добрый счет дружбе не помеха»!

— Не мешай мне говорить. Поверьте, господа, все это весьма странно. Я подаю ему бумагу, а он сидит не поднимая головы.

— Кто? Патрон? Да, все это и впрямь куда как странно. Отчего это он сидел не поднимая головы? Верно, кипел от гнева, если только его привычки, как ты утверждаешь, круто не переменились.

— Ох, до чего ты несносен, Шаламель! Говорю тебе, что я подал ему бумагу вверх ногами.

— Вот он, должно быть, разворчался!

— Как бы не так! Да он этого просто не заметил; просидел, уставившись на бумагу, минут десять, так и сверлил ее своими глазищами, а потом вернул мне ее… пробормотав: «Все правильно!»

— И он все время держал ее вверх ногами?

— Все время…

— Стало быть, он ее не читал?

— Черт побери, конечно! Разве только он умеет читать снизу вверх…

— Вот диковина!

— У него был до того хмурый вид и вместе с тем такой жалкий, что я не решился ничего сказать и вышел из его кабинета с таким видом, как будто ничего не случилось.

— А со мной дня четыре тому назад вот что было: я сидел в рабочем кабинете старшего письмоводителя; и тут приходит какой-то клиент, за ним второй, потом третий, всех их пригласил к такому-то часу патрон. Они долго ждут, затем теряют терпение; по их просьбе я стучу в дверь, ведущую в кабинет нотариуса; никто не отвечает, тогда я толкаю дверь и вхожу…

— Ну и что же?

— Господин Ферран скрестил руки на письменном столе и положил на них свою плешивую голову, зрелище, надо сказать, было малопривлекательное… и в такой позе он сидел не двигаясь.

— Спал, что ли?

— Я тоже так подумал. Подошел к нему поближе и сказал: «Сударь, там собрались клиенты, которым вы велели прийти…» Он даже не пошевелился. «Сударь!..» — говорю я опять. Никакого ответа. Тогда я легонько тронул его за плечо, а он как выпрямится, словно его бес укусил! При этом его большие зеленые очки съехали на самый кончик носа, и я увидел… Вы мне ни за что не поверите…

— Так что ты все-таки увидел?

— Слезы у него на глазах…

— Шутишь?!

— Ну, тут ты, брат, перехватил!

— Это наш патрон плакал? Ни в жизнь не поверю!

— Если он когда и заплачет… то лишь тогда, когда рак свистнет!

— Или когда куры вместо обычных яиц начнут золотые нести!

— Та-та-та! Можете и дальше чепуху болтать, а только я все своими глазами видел.

— Патрон плакал?

— Говорят вам, плакал! А потом он пришел в ярость оттого, что я его в таком состоянии застукал; он торопливо поправил свои очки и как завопит: «Ступайте!.. Ступайте!..» — «Однако, сударь…» — «Ступайте вон!..» — «Сударь, там собрались клиенты, вы их сами на этот час пригласили и…» — «Нет у меня времени, пусть они убираются ко всем чертям, да и вы вместе с ними!» И тут он вскочил с таким угрожающим видом, будто собирался вытолкать меня за дверь: я дольше ждать не стал, выскользнул из кабинета и отправил всех клиентов восвояси, вид у них при этом был весьма недовольный, ну это понятно… но, желая спасти честь нашей конторы, я сказал им, что патрон заболел, что у него… коклюш.

Эту занимательную беседу служащих нотариальной конторы прервало появление старшего письмоводителя; он вошел запыхавшись, его встретили приветственными возгласами, и все взгляды мигом обратились на холодную индюшку; в этих взглядах явно читались нетерпение и алчность.

— Не в обиду будь вам сказано, ваша милость, но вы заставляете чертовски долго вас ждать, — заявил Шаламель.

— Берегитесь! — поддержал его еще кто-то. — В следующий раз… наш аппетит не будет столь послушным!

— Ах, господа, моей вины тут нет… Я волновался и злился не меньше вашего… Но даю вам честное слово: наш патрон свихнулся!

— Ну, а я вам что говорил!

— Но позавтракать-то нам это не помешает?!

— Скорее, напротив!

— Мы и с полным ртом поговорить сумеем.

— Даже еще сподручнее будет говорить! — закричал рассыльный.

А Шаламель, старательно разрезавший индюшку, сказал старшему письмоводителю:

— С чего вы взяли, что наш патрон тронулся?

— Мы и сами подумали, что он малость не в себе, когда он положил нам по сорок су на завтрак… ежедневно.

— Признаюсь, что это меня удивило так же, как и вас, господа. Но то была мелочь, сущая мелочь по сравнению с тем, что только сейчас произошло.